Донские рассказы родинка, Новости - Государственный музей-заповедник М.А Шолохова
По мотивам рассказов « Шибалково семя » и «Родинка» Михаила Шолохова в году на киностудии «Ленфильм» снят художественный фильм « Донская повесть ». Как шли вы через Митрохин лес и ко мне заезжали, еще молоком я тебя, касатик, поил… Аль запамятовал?.. Сумерки густо измазали дедову хатенку, в молочных лоскутьях тумана застряла мельница…. Карандаш в пальцах его иззябших, недвижимых.
На столе гильзы патронные, пахнущие сгоревшим порохом, баранья кость, полевая карта, сводка, уздечка наборная с душком лошадиного пота, краюха хлеба. Все это на столе, а на лавке тесаной, заплесневевшей от сырой стены, спиной плотно к подоконнику прижавшись, Николка Кошевой, командир эскадрона сидит.
Карандаш в пальцах его иззябших, недвижимых. Рядом с давнишними плакатами, распластанными на столе, — анкета, наполовину заполненная. Шершавый лист скупо рассказывает: Кошевой Николай.
Командир эскадрона. Член РКСМ. Плечист Николка, не по летам выглядит.
Старят его глаза в морщинках лучистых и спина, по-стариковски сутулая. Стыдится Николка своих восемнадцати годов. Всегда против ненавистной графы «возраст» карандаш ползет, замедляя бег, а Николкины скулы полыхают досадным румянцем.
Казак Николкин отец, а по отцу и он — казак.
Помнит, будто в полусне, когда ему было лет пять-шесть, сажал его отец на коня своего служивского. Давно это было. Пропал в германскую войну Николкин отец, как в воду канул. Ни слуху о нем, ни духу. Мать померла. От отца Николка унаследовал любовь к лошадям, неизмеримую отвагу и родинку, такую же, как у отца, величиной с голубиное яйцо, на левой ноге, выше щиколотки. До пятнадцати лет мыкался по работникам, а потом шинель длинную выпросил и с проходившим через станицу красным полком ушел на Врангеля.
Летом нонешним купался Николка в Дону с военкомом. Тот, заикаясь и кривя контуженную голову, сказал, хлопая Николку по сутулой и черной от загара спине:. Ну, да, счастливый! Родинка — это, говорят, счастье. Я с мальства сирота, в работниках всю жизнь гибнул, а он — счастье!..
Хата, где квартирует Николка, стоит на яру над Доном. Из окон видно зеленое расплескавшееся Обдонье и вороненую сталь воды. По ночам в бурю волны стучатся под яром, ставни тоскуют, захлебываясь, и чудится Николке, что вода вкрадчиво ползет в щели пола и, прибывая, трясет хату.
Хотел он на другую квартиру перейти, да так и не перешел, остался до осени. Утром морозным на крыльцо вышел Николка, хрупкую тишину ломая перезвоном подкованных сапог. Спустился в вишневый садик и лег на траву, заплаканную, седую от росы. Слышно, как в сарае уговаривает хозяйка корову стоять спокойно, телок мычит требовательно и басовито, а о стенки цыбарки вызванивают струи молока.
Говорит, банда пробилась из Сальского округа, совхоз Грушинский заняла…. Посреди двора упала та на передние ноги, потом — на бок, захрипела отрывисто и коротко и издохла, глядя стекленеющими глазами на цепную собаку, захлебнувшуюся злобным лаем. Потому издохла, что на пакете, привезенном нарочным, стояло три креста и с пакетом этим скакал сорок верст, не передыхая, нарочный. Прочитал Николка, что председатель просит его выступить с эскадроном на подмогу, и в горницу пошел, шашку цепляя, думал устало: «Учиться бы поехать куда-нибудь, а тут банда… Военком стыдит: мол, слова правильно не напишешь, а еще эскадронный… Я-то при чем, что не успел приходскую школу окончить?
Чудак он… А тут банда… Опять кровь, а я уж уморился так жить… Опостылело все…». Вышел на крыльцо, заряжая на ходу карабин, а мысли, как лошади по утоптанному шляху, мчались: «В город бы уехать… Учиться б…».
Мимо издохшей лошади шел в конюшню, глянул на черную ленту крови, точившуюся из пыльных ноздрей, и отвернулся. По кочковатому летнику, по колеям, ветрами облизанным, мышастый придорожник кучерявится, лебеда и пышатки густо и махровито лопушатся. По летнику сено когда-то возили к гумнам, застывшим в степи янтарными брызгами, а торный шлях улегся бугром у столбов телеграфных.
Бегут столбы в муть осеннюю, белесую, через лога и балки перешагивают, а мимо столбов шляхом глянцевитым ведет атаман банду — полсотни казаков донских и кубанских, властью советской недовольных. Отъявленный народ в банде, служивский, бывалый, а все же крепко призадумывается атаман: на стременах привстает, степь глазами излапывает, версты считает до голубенькой каемки лесов, протянутой по ту сторону Дона. Днями летними, погожими в степях донских, под небом густым и прозрачным звоном серебряным вызванивает и колышется хлебный колос.
Это перед покосом, когда у ядреной пшеницы гарновки ус чернеет на колосе, будто у семнадцатилетнего парня, а жито дует вверх и норовит человека перерасти. Бородатые станичники на суглинке, по песчаным буграм, возле левад засевают клинышками жито. Сроду не родится оно, издавна десятина не дает больше тридцати мер, а сеют потому, что из жита самогон гонят, яснее слезы девичьей; потому, что исстари так заведено, деды и прадеды пили, а на гербе казаков Области Войска Донского, должно, недаром изображен был пьяный казак, телешом сидящий на бочке винной.
Хмелем густым и ярым бродят по осени хутора и станицы, нетрезво качаются красноверхие папахи над плетнями из краснотала. По тому самому и атаман дня не бывает трезвым, потому-то все кучера и пулеметчики пьяно кособочатся на рессорных тачанках. Семь лет не видал атаман родных куреней.
Плен германский, потом Врангель, в солнце расплавленный Константинополь, лагерь в колючей проволоке, турецкая фелюга со смолистым соленым крылом, камыши кубанские, султанские, и — банда.
Вот она, атаманова жизнь, коли назад через плечо оглянуться. Зачерствела душа у него, как летом в жарынь черствеют следы раздвоенных бычачьих копыт возле музги степной. А пьет — дня трезвым не бывает потому, что пахуче и сладко цветет жито в степях донских, опрокинутых под солнцем жадной черноземной утробой, и смуглощекие жалмерки по хуторам и станицам такой самогон вываривают, что с водой родниковой текучей не различить. Единственное, что связывает героя с прошлым — воспоминания и такая же, как у отца, «величиной с голубиное яйцо, на левой ноге, выше щиколотки» родинка — символ родства, связи поколений.
Николка молод, смел и горяч, «раскрылатившись, скачет один и шашкой помахивает». В этих строках он сравнивается с молодой птицей, в то же время, он «неук, сосунок», как жеребенок , вся жизнь впереди. Другой главный персонаж - атаман.
Шолохов показывает его нелегкую военную судьбу. Всю трагичность этого помогает передать метафора: «следы раздвоенных бычачьих копыт возле музги», с которыми автор сравнивает внутренний мир атамана. Поэтому атаман ни дня не бывает трезвым, все кучера и пулеметчики пьяно кособочатся на рессорных тачанках. Большое значение в рассказе имеют образы животных-символов, созданные автором. Атаман сравнивается с волком: «…ведет атаман банду…как набедившийся волк».
А потом уже в образе живого волка мы видим образ атамана: «Из бурелома на бугор выскочил волк, репьями увешанный. Прислушался, угнув голову вперед…Постоял волк и не спеша, вперевалку, потянул в лог, в заросли пожелтевшей нескошеной куги…».
Волк — существо неприятное, отрицательное, но, в то же время, в менталитете русского человека сложился образ одинокого, голодного и поэтому несчастного волка. Также зол, обозлен и несчастен атаман. Другое сравнение помогает лучше понять его :«…поводья пустил и налетел коршуном». С одной стороны, коршун — смелая, сильная птица, но в последних строках рассказа Шолохов называет эту птицу стервятником.
Здесь использована метафора: стервятник — это душа атамана, которая «нехотя» покидает мертвое тело. Птица тает «в сереньком, по-осеннему бесцветном небе», то есть в этом разрушенном и скучном мире.
Оба героя устали от войны. Николки мечтает пойти учиться, закаменевшая душа атамана тоскует по земле. Старый мельник Лукич, как рука судьбы, сводит вместе два отряда. И вот в бою встречаются, полные ненавистью друг к другу, отец и сын, не зная, с кем на самом деле они сражаются. Жестокий бой — кульминация рассказа. Самый «горячий» эпизод - бой один на один. По биноклю, метавшемуся на груди, по бурке догадался атаман, что не простой красноармеец скачет, а командир.
Николка смело нападает на атамана и падает под ударом его шашки. Драматичное противостояние красных и белых оборачивается семейной трагедией: отец убивает сына.
Оказываются разрушены самые святые узы семьи. Вновь появляется символ кровных уз — родинка на теперь уже мертвой ноге Николки. Страшный крик увидевшего её атамана "Сынок!.. Кровинушка моя
