Аты баты шли солдаты стих, Аты-баты, шли солдаты...

Смерть у Богов. Хруст костей с отборным матом, в рукопашной - тоже бой. Мы победителей сыны. Художник Евгений Монин. За тебя, родная школа,.

Полковник опустил руку с приказом и обвел глазами строй, вглядываясь в каждое лицо. А лица в подавляющем большинстве были мальчишескими и сейчас сияли от счастья. Начальник училища передал приказ розовощекому майору, и тот, встрепенувшись, бросил на роту почти восторгом сияющий взгляд.

Мирно дремавшие в пыли воробьи, подняв невероятный галдеж, сорвались с плаца и закружились над строем. Строй еще держался, хотя лица восьмидесяти шести курсантов налились краской. Многие покусывали губы, чтобы не расхохотаться. Стоявший в первой шеренге новоявленный младший лейтенант Суслин покраснел, надулся и, шагнув из строя, мрачно уточнил:.

И тут всех словно прорвало. Строй разразился смехом. С молодым злорадным удовольствием хохотали уже объявленные и еще не объявленные младшие лейтенанты. Смеялись офицеры училища.

Даже суровый полковник позволил себе усмехнуться. Но строй хохотал, не в силах совладать с приступом хохота. Хрюкали, всхлипывали, охали и ахали, заражаясь весельем друг от друга и рождая то, что принято называть хохотом гомерическим. Не смеялись только двое. Растерянный, начинающий злиться краснощекий майор и Игорь Суслин. Обиженный и насупленный. Толпа младших лейтенантов, скрипя новенькими портупеями, ремнями и кобурами, побежала садиться в теплушки воинского эшелона, поданного на первый путь.

И только Игорь Суслин огорченно стоял в стороне. Мимо обиженного Суслина пробежал рослый Пригуда: постоянный правофланговый их училищных построений. Весело хлопнув расстроенного товарища по плечу, сказал, не скрывая распиравшего его счастья:.

Начальник училища позволил обратиться непосредственно к вам. Скисаете сразу и обижаетесь, как маленькие дети. Вот помотаетесь по резервам, пока не дозреете до фронтовой кондиции. На третьей норме тылового довольствия. Тогда, может, и выйдет из вас фронтовой офицер.

Хотя лично я сильно сомневаюсь. Приложив руку к козырьку полевой фуражки, майор зашагал к головному вагону. Раздался паровозный гудок, глухо лязгнули сцепления, состав дернулся и пошел. Немногочисленные провожающие разошлись, и на пустом перроне остался лишь младший лейтенант Суслин.

И долго стоял, с тоской глядя вслед ушедшему на фронт эшелону. Вечером у капитана состоялись проводы. Небольшая комната была набита гостями. Молодые офицеры и их жены тесно сидели за столом, во главе которого громоздилась мощная фигуpa командира полка.

Первые тосты были уже провозглашены, за столом царил шумный и бестолковый общий разговор, слышались позвякивание ножей и вилок, шутки, отдельные реплики, смех.

Рядом с капитаном сидела его жена Люба: разрумянившаяся красивая женщина с вальяжной осанкой и русой, кольцом уложенной косой. Полковник басовито прокашлялся, и сразу же, несмотря на неофициальность обстановки, все замолчали, повернув головы к командиру полка. Полковник поднялся и, сжав тяжелой ладонью хрупкую рюмку, сказал:.

Казалось бы, совсем недавно мы, командиры среднего поколения, которые были, по сути, подростками в военные годы, принимали части и соединения из рук тех, кто командовал ими в военные годы. Разумеется, мы благодарны им и не забываем. Вот, к примеру, бывший командир нашего полка гвардии полковник Чуркин…. Но мы, сами знаете, на все торжественные вечера непременно приглашаем его в президиум, на почетное место, понятно — нет? Так что не забываем, не забываем… Да. Но вот что хочу сказать.

Не за горами то время, когда и нам придется передавать командование в ваши руки, товарищи офицеры. И это очень хорошо, товарищи, хорошо и правильно! А посему я предлагаю тост за вечное движение жизни. За преемственность. За дружбу офицеров разных поколений! Гости чокнулись, выпили. Полковник под одобрительный говорок сел на место. Поднялся Константин.

Дождавшись, когда стихнет шум за столом, заговорил с привычной легкостью, порою смахивающей на легкомыслие. Моя собственная жизнь дает мне право на эти слова. Отец мой погиб на фронте, когда я только-только должен был родиться, мать умерла через три года. Я вырос в детдоме. Мне было труднее, чем многим другим, но я знал свою цель и шел к ней напролом. Прошу извинить, что слишком часто употребляю местоимение «я», но мы — офицеры, и наши боевые приказы не знают иной формы, кроме «я решил».

Так за решения, которые мы принимаем! Она сама отбрасывает негодные решения. Кстати, мне напомнили сегодня об этом. Люба поднялась, порылась на отодвинутом в совсем уж неподходящее место письменном столе, нашла открытку и протянула ее полковнику. Командир прочитал, пустил по рукам. Круглая такая коробка, из-под конфет. В маленькой кухне возле заставленного посудой стола сидел отец Любы и плакал.

Сопел, всхлипывал, но не утирал слез, которые стекали по его худым, изрезанным морщинами щекам. Не к лицу я молодой компании. Перво-наперво — не пью. Второ-навторо — острого не ем. Только испорчу вам весь праздник. К тому же — полковник там. И полковников, и генералов. Я и лейтенантов-то робел всю дорогу. А с живым полковником, может, всего раз в жизни и разговаривал. Когда орден получал. Ты чего ищешь-то? Ага, вот она.

Константин вытащил круглую жестяную коробку из-под леденцов и, сдвинув посуду, вытряхнул из нее содержимое.

Множество памятных медалей на старых колодках, орден Отечественной войны и несколько выцветших фотографий тридцатилетней давности.

А у твоего бати — первой. И вышел из кухни. А Илья Иванович принялся складывать в жестяную коробку солдатские, памятные и юбилейные медали.

Делал он это неторопливо, разглядывая каждую медаль в отдельности. Порою качал головой, порою грустно улыбался чему-то. Последней он взял со стола фотографию с оторванным уголком.

На ней были видны два солдата в сдвинутых на затылок зимних шапках с автоматами на груди. Позы и улыбки их были неестественно напряжены, потому что солдаты явно позировали фронтовому фотографу. Фоном для снимка служили руины какой-то немецкой крепости. Возможно, то был Кенигсберг. Несмотря на давний срок и потрепанность, в одном из солдат можно было узнать молодого Илью Ивановича. В комнату бочком проскользнул Илья Иванович с тарелкой нарезанного лука. Поставил на краешек стола, хотел было тотчас же выйти, но полковник заметил его:.

За стол просим, за стол. Ребята, место ветерану Великой Отечественной. Гости задвигались, освобождая место. Кто-то уступил стул, кто-то принес тарелку, вилку, рюмку. И тотчас же щедрая офицерская рука потянулась к этой рюмке с бутылкой водки.

Рука дрожала, боржоми проливался на стол. На учебу. Потом в большие начальники выйдешь. Так ты, это, ты о солдате не забывай. Начальник, он солдатами держится, каких бы званьев ни достиг. А солдаты — тобой. Нету у них никого, окромя начальников. Никого нету.

И пожаловаться некому. Впервые из открытки выяснил. Теперь надо будет как-нибудь съездить. В отпуск.

Или на каникулы. Святое это дело — отцовской могиле поклониться. Особенно перед таким рубежом, как академия.

Понятно — нет? Капитан не ответил. Он уложил орден в красную коробочку и, закрыв крышку, забарабанил по ней пальцами. Но стука его пальцев по коробочке мы не услышали, потому что в этот момент зазвучал лязг винтовок, взятых к ноге в три приема. И голос:. В узком коридоре дощатого барака с запылившимися стеклами и двумя рядами трехъярусных нар был выстроен взвод маршевого батальона.

Места было немного, и командиру взвода младшему лейтенанту Суслину, одетому в аккуратную гимнастерку с белоснежным подворотничком, приходилось вжиматься в проход между нарами. А во главе взвода стоял степенный усатый помкомвзвода старший сержант Гарбузенко и хрипло выкрикивал фамилии личного состава. На его потрепанной гимнастерке с двумя полосками за ранения выделялся новенький орден Красной Звезды. Командир батальона лично мне поставил задачу: в кратчайший срок подготовить взвод истребителей танков.

И что же я вижу на первом построении? На первом построении я нахожу исключительную расхлябанность и разгильдяйство! Четыре Устав внутренней службы не позволяет. Вы — взводный, я — ефрейтор. Больше трех нарядов у вас прав нет, товарищ младший лейтенант. Вот если на кухню…. Примером во всем. В боевой подготовке. В дисциплине. В ношении формы. И я хочу, чтобы вы знали с первого же дня: в боевой подготовке не будет никаких поблажек. Трудности и еще раз трудности! Будут внезапные тревоги. Ночные броски.

В казарму вошел командир батальона, немолодой капитан, еще не оправившийся от ранения, а потому — с палочкой. Аты-баты, шли солдаты Текст. Автор: Борис Васильев. Из серии: Проза Великой Победы. Взять по абонементу. Фрагмент Отложить. Читать фрагмент Добавить в корзину. Отметить прочитанной.

Текст Аты-баты, шли солдаты. Узнать больше. Оплачивая абонемент, я принимаю условия оплаты и её автоматического продления, указанные в оферте. Оплатить Отмена. О книге Отзывы 1 Читать онлайн. Аты-баты, шли солдаты. Борис Васильев. Шрифт: Меньше Аа Больше Аа.

Рапопорт По залитому асфальтом полковому плацу, расчерченному белыми линиями для строевой подготовки, шла рота. Пропуская роту, полковник, чья тужурка была украшена несколькими рядами муаровых планок, спросил: — Что, комбат, жалко лучшего ротного отпускать? Полковник хохотнул: — По-французски ты лихо навострился, майор, но смотри и соображай по-русски. Они подошли к штабу. Некоторое время они переглядывались, улыбаясь друг другу, пока наконец кассирша, сжалившись над стариком, не сказала со вздохом: — Давайте ваш кошелек, папаша.

Не бойтесь, не обсчитаю. Старик охотно отдал кошелек. Кассирша, пощелкав клавишами аппарата, выбросила полоску чеков. Алексеев кивнул. С ним поделикатнее, старшой. Жутко обижается, когда его ругают. Ты кем хочешь стать — Пахомовой или Родниной?

Но даже если удастся снять квартиру… — А здесь его разве нельзя оставить? Покряхтев, старик поднял ее и, вскинув на лоб очки, принялся читать, медленно шевеля губами: — Дорогой друг! Шёл, глотая пыль и слезы, от бессилия своего. Губы сыпали угрозы, ясно дело, на кого.

Взят Смоленск, Калинин, Луга. Ленинград в кольце врагов Эти огненные вёрсты прошагал солдат Петров, почитай, почти от Бреста, но на зло врагу - здоров. Бережёт какой-то ангел, каждый раз, его в бою. Выручал, конкретно — дважды, а, иначе бы — каюк. Первый: высота уж взята, если трезво посмотреть. Прилетает, вдруг, граната - ручка длинная и смерть Выжимая пота капли, покрутившись у ноги, замерла, ну, словно цапля, и… не вышибла мозги.

Во второй, глазам не видеть: вражий танк, пройдя окоп, крутанулся рядом, в метре, превращая его в гроб. Называли мы, что было - пулеметное гнездо: стало - вечною могилой для соседа одного.

И в таких вот переплётах был не раз солдат Петров, но, живым всегда, при этом, выходил он из боёв. Бой — не первое свиданье, не прогулка под луной, а заочное прощанье с миром и своей семьёй. И хотя они все схожи, но любой, как первый: страх Дрожь в руках. Бой — не строем на зарядку, не в столовую наряд: впереди — со смертью схватка, позади — заградотряд. И не в лес с лукошком, с ивы Тут другие, брат, грибы: смерти черные разрывы землю ставят на дыбы. Хорошо, коль до атаки, врага "погладит" бог войны, ну, а если вражьи танки прут, ещё и со спины!

А, сверкнут штыки булатом? Здесь не крикнешь: эй, постой! Хруст костей с отборным матом, в рукопашной - тоже бой. Здесь за жизнь со смертью схватка! Тут - остаться бы живым… В ход — кулак, приклад, лопатка! Был брюнетом, стал — седым Аты-баты, шли солдаты… Воевали, как могли, и, ковром из тел кровавых, в землю русскую легли. Да, Москву спасали кровью! Страшен сорок первый год Вся надежда — на резервы: сибиряк — крутой народ.

«Аты-баты, шли солдаты» — старинная считалка со своей историей

Ему бы умных командиров, боезапас, харчишек — впрок, а немецкие мундиры он поколет. Дайте срок. Гибель "фрица" не минует. Наш солдат уже не тот: страха нет, с умом воюет. Наступлений ждёт народ. Аты-баты, шли солдаты в наступление под Москвой. И опять горели хаты, но расклад совсем иной: направлением - на закаты, шёл солдат родной землёй! А затем - под Сталинградом и под Курскою дугой. Шёл уже теперь — на запад; грудь расправил, взгляд поднял, по следам войны проклятой, возвращая, что отдал.

То не сорок первый год: настроение другое… Подкрепление идёт. Взяли Киев, Минск вернули, отстояли Ленинград. И столбы у Бреста врыли, пограничные.

Как с позором отступали вспоминает, вдруг, Петров, грудью чад хлебов вдыхали и горевших городов Как, внезапно, с разворота, налетает самолёт и косит из пулемётов заметавшийся народ. Как с крестом чужие танки, изрыгая чёрный дым, по зелёной шли полянке Шли по мёртвым и живым. Вспомнил август, хутор Ланьки, на опушке — медсанбат: снова давят вражьи танки медсестёр, врачей, солдат Как неделю прорывался у Берёзинских болот, где, навек, лежать остался весь его стрелковый взвод.

Всё таки, к своим, пробился. Вновь, Петрову повезло. Только, вот, осколок мины, зацепил, таки, бедро. Ох, горьки воспоминания. Не до радости — война. Что ни день - одни прощания. Впереди, опять — она. Впереди — и заграница. Враг оттуда к нам пришёл. Но уже светлее лица: как пришёл, так и ушёл.

СЧИТАЛОЧКА Аты - баты - шли солдаты, Аты - баты - на базар, Аты - баты - что купили? АТЫ - БАТЫ

Неужели здесь придётся сей победный марш кончать. Как потом в селе народу на вопросы отвечать: Почему, мол, не добили, что, дорога далека? Почему не разгромили это логово врага? Третью ночь Петрову снится театрально яркий акт: «перейти - приказ - границу». Быть в Берлине! Это - факт! Есть приказ! Даёшь Европу! Русской армии солдат там не раз встречал аврору громким возгласом «Ура. Сколько их им будет взято - знает только Бог один.

Как по жизни карта ляжет, где найдёт он свой погост, вряд ли кто ему подскажет. До Победы — сотни вёрст… Он судьбы своей суровой на войне не господин… Аты-баты, шли солдаты, аты-баты, - на Берлин. Кто-то жив, домой вернулся, кто-то без вести пропал, но к Победе прикоснулся: он её, как все, ковал.

Есть такой Солдат Державы в доме каждом иль семье и горят огни их славы в городах и на селе. Аты—баты, шли солдаты: позади — своя земля, впереди земля иная. Будет пухом ли она? Заграница — твердь чужая, на неё бы наплевать: ну, с какого это рая кровь свою здесь проливать?! Только враг и там лютует в городах и деревнях: в сутки, заживо, сжигает сотни душ, в концлагерях. В них со всей Европы лица, но фашистам наплевать, чья сейчас душа дымится, их задача — убивать.

Сколько угнано им в рабство жён, детей и матерей, сыновей, сестёр и братьев, и красавиц — дочерей. Кто воздаст за поругание чести рода и земли, за несчётные страданья, что с войною принесли? Рано братцы закругляться - говорит солдат Петров - надо, всё- таки, добраться нам до логова врагов. Чем скорее, тем и лучше: больше жизней сбережём и, ругнув врага, по-круче, шёл в атаку под огнём. Под Белградом шёл и Веной, Прагу брал и Будапешт….

Стяг Победы над рейхстагом, цвета крови алой, свят! Его венчал своей отвагой Красной армии солдат! Нет, не зря шагал Европу и друзей Петров терял: надрал он всё же "Гансу" …опу и, Берлин-таки, он взял! На стене рейхстага мелом написал Петров - Vivat!

Непривычно… Слух солдата заложило тишиной. Конец войне, ребята! Отдохнём, и - в путь, домой! Снится воину-солдату: он, да призван на парад! Вот уж смеху! А вот хату он отстроит. Но не знал ещё служивый, что проедет всю страну на восточный край России, чтоб закончить ту войну. И домой придёт не скоро. Суждено обнять жену - через год; с японцем в споре пролить кровушку свою. Аты-баты, вновь солдаты, под колесный перезвон, обнимая автоматы, уезжали за кордон.

С ними, догадались сами, ехал наш солдат Петров: ранен дважды, с орденами, но, на зло врагу, - здоров! Часто шепчутся комбаты.

Рано, видимо - домой. Харч, теплушки, спецвагоны, значит, путь лежит далёк. Эшелоны, эшелоны… мчат солдата на восток. И жену не приголубить, и два шага - до креста: слухи ходят - «надо выбить из Хинганского хребта».

У источников надёжных разузнал солдат Петров: «заодно — и с Сахалина, и с Курильских островов». Тут, опять, как карта ляжет: толь на суше умирать, то ли в море. Кто подскажет? Самому не выбирать… А, пока, с теплушек глядя на родную сторону, познавал с деревни дядя, всю советскую страну. Ширь от Бреста и до Волги - не засеяна, пуста. И куда не глянь — дороги: та - к руинам, та - к крестам. Кулаки сжимались сами от картины за окном, а, виденья возвращались, каждый вечер, тяжким сном.

Самый срок — хлеба посеять, село, город поднимать Трудно было в это верить, но везли их - воевать. Ныне дом его — теплушка.

Автоматы под замком. Ложка, котелок, да кружка. По «железке» - с ветерком! А, тем временем, дорога, что из рельсов и из шпал, привезла Петрова к месту, где уже их катер ждал. Стало ясно — он в десанте, да притом ещё — в морском, и в нормальном варианте дело кончится броском: не на суше, а на море, не за танком, по воде, наступать придётся вскоре, и, сдаётся, - быть беде. Что готовят им «япошки», знают только лишь они и уж точно: не картошку и не тёщины блины Где тебя, «с косою», встретит - важно: если на земле, то бугорок тебя отметит, крест фамильный.

А - в воде? Только тут не до раздумий. На десант пришёл приказ, а Петров, ту ширь морскую, видит в жизни первый раз. Он и с речками в разводе: плавать с детства не умел, а, за Днепр, имеет орден! Он сам не разумел… Аты-баты, был солдатом, стал - десантником морским. Жизнь, по мнению комбата — это горный серпантин. Цель десанта — Эсутуру, русский город Углегорск.