Великие математики картинки
Он понимал, как все устроено, и это ему помогло в его административной деятельности при создании отделения и кафедры. Стенд таблица Менделеева СТ-3 в размере х80см, можем изготовить в любом другом размере. В 14 лет он поступил в Московский университет и одновременно учился в школе и в университете. Нельзя быть математиком, не будучи в то же время и поэтом в душе Софья Ковалевская.
Поблемы сабжа Основной проблемой сабжа является то, что все допущения делаются на основе постулата о том, что все участники рациональны. Где это применяется Да практически везде. Надеюсь понравилось или было полезным. Задавайте вопросы - постараюсь ответить. Комментарии 33 Американская команда победила китайскую команду на мировых соревнованиях по математике. Китайцы недовольны. Американцы тоже погрустнели, когда увидели фото победителей.
KirishimaTouka Это как с магией. Авгусt Комментарии 58 Профессор Мотидзуки доказал "суперзагадку" - гипотезу Эстерле-Массера и 8 лет ждал публикации его работы Киотский университет 3 апреля объявил о решении опубликовать в специализированном математическом журнале PRIMS работу профессора Института математических наук этого университета Мотидзуки Синъити 51 год с доказательством считавшейся нерешённой математической суперзагадки, именуемой abc-гипотезой гипотезой Эстерле-Массера.
Гипотеза считается равной таким сложным задачам, как Великая теорема Ферма, для доказательства которой потребовалось лет. Статья была отправлена в журнал около восьми лет назад, и всё это время специалисты продолжали проверять, нет ли в ней ошибок. Гипотеза демонстрирует особые связи, возникающие между отдельными первичными факторами при анализе целых чисел a, b и их суммы — c.
Сформулированная в году двумя математиками — Джозефом Эстерле во Франции и Дэвидом Массером в Швейцарии, эта гипотеза считалась важной и сложной проблемой, поскольку её доказательство прямо ведёт к прорыву в работе над целым рядом известных гипотез и теорем. В своей статье профессор Мотидзуки представил оригинальную теорию, именуемую «Интер-универсальной теорией Тейхмюллера». Одним из её следствий является решение abc-гипотезы. С начала исследования проблемы до завершения доказательства учёному потребовалось 20 лет.
В августе года профессор Мотидзуки направил статью в специализированный математический журнал PRIMS и одновременно опубликовал её в интернете.
С учётом разъяснений концепций, служащих предпосылкой, объём четырёх частей составил в общей сложности около страниц. Коллега Мотидзуки по институту, профессор Тамагава Акио, на пресс-конференции 3 апреля отметил: «Для доказательства он создал совершенно новую, оригинальную теорию. В рамках теории целых чисел оказанное влияние необычайно велико». В журнале PRIMS председатель редколлегии Мотидзуки отошёл от рассмотрения, и к экспертам с просьбой о проверке обращался Тамагава, который является сопредседателем.
Журнал все-таки принял статью 5 февраля текущего года. Её планируется опубликовать в специальном выпуске. Только вот хер там, рано радоваться. История вообще какая: чувак вместо того, чтобы использовать существующую математику, практически ввёл свой новый раздел, который описал на чёртовой куче страниц на смеси японского и своего собственного символьного аппарата, а потом написал отдельную не очень большую статью, в которой на базе этого всего "легко и элегантно" доказыавет abc-гипотезу.
Ну да ладно, так все делают, математика так и двигается этими "великими теоремами", которые часто сами ничего существенного не означают, но зато пока их докажешь, придумаешь кучу разных математических абстракций, которые потом много где пригодятся.
Проблемка одна: никто не понял, что за херня там написана. Ну прикиньте, работа сама на японском, язык иероглифический и довольно сложный, математики обычно задроты в чём-то одном, и уж точно не лингвисты и сильно далёких языков от своей культуры не шарят.
А ещё и полностью новый набор абстракций и то, как они друг друга ебут. И, само собой, товарищ Мотидзуки не озаботился переводом своего творения на богомерзкий английский. Так шли годы. Чтобы вы понимали ситуацию в современной математике на грани нового: количество человек во всём мире, принципиально могущих понять твой высер, исчисляется десятками, уже даже не сотнями.
Вот все немного выхуели от новости и начали пытаться что-то читать, переводить с матами и переводчиками, разбираться. Вроде охуеть как сложно, но нашлось пара неебически крутых чуваков, круче чем яйца твоего бати, которые сказали: "э, вроде тут ошибка, в ключевом месте". Они поехали к этому профессору в его сраную Японию, обкашляли вопросики, но в итоге все остались при своих: профессор считает, что они его не поняли и слишком упростили его гениальную модель, поэтому и вышли на противоречие; чуваки считают, что "вот тут хуйня, и оно не работает".
А теперь, если проверить на английской википедии, а не на треш-новостных сайтах, которым только за сенсацией угнаться, профессор Мотидзуки , конечно, опубликуется в журнале, но, как говорится, есть НЮАНС. Журнал этот он же сам и редактирует. Есть редкие задачи, где оперируемое множество ограничено, и там вполне себе используют такие доказательства. Но не в теории чисел, парни.
Тут только ебучий хардкор. Grivus Комментарии 96 Mathpunk, часть 2 Предыдущий пост с очень сырым черновиком собрал пачку хороших вопросов к целесообразности и логике вещей в матпанке, попробую в этой части закрыть старые дыры и дополнить немного новым лором. Просто инструмент для проведения вычислений.
Но так как сеттинг средневековый, то на самом деле людей в этом мире не так уж и много, кто может выйти за рамки обычного счисления. Пока что детальнее в этот вопрос не залезал, в духе "какие конкретно действия нужно сделать, что бы дублировать предмет? Скажем только что есть некое ограничение, которое не позволяет каждому встречному человеку, который обладает знаниями о математике, применять их как магию. Некий аналог Будды в реальном мире. Люди, которые не разобравшись и которые не хотят разбираться , просто слепо верят в божественное начало математики и всего связанного вокруг.
Естественно, за ширмой религии стоят манипуляторы, которые используют это либо для своего блага, либо точно так же слепо и фанатично несут свою веру в окружающий мир. Принципы работы магии - Каждый математический оператор плюс, минус, умножить, делить, тригонометрическая функция, лямбда, логарифм, степень, производная и тд имеет собственной, который увеличивает "стоимость" заклинания. К тому же есть зависимость "стоимости" заклинания от применения математического оператора к константам или переменным.
Такой, около-квантовый нюанс. Но как только достигаются условиях преобразования математики в магию - виртуальный математический анти-оператор больше не сдерживает формулу и происходит магия дубликации. Более подробного описания основополагающих принципов пока нет. Не по все планете этот слой однороден, где-то он более плотный, где-то его нет, где-то есть дыры. Исторически так сложилось в самом мире матпанка, что города математиков построены как раз в таких аномальных дырах ноосферы, где не действует магия.
К тому же, использование магии истончает немного слой ноосферы в месте использования, потому нельзя вечно умножать предметы - закончится ресурс в окружающей среде. Способ обнаружения ноосферы и характера её плотности - магический факел, который "сжигает" немного этого ресурса. Немного геополитики в матпанке - Ноократия математики занимает регион, который аналогичнен земному, Иранское нагорье.
Вдоль горной цепи раскинуты города и деревни. Много полезных ископаемых добывается в горных шахтах, обеспечивая драгоценностями, рудами и металлами государство. Местный климат не позволяет выращивать достаточно культур, которые бы обеспечивали независимое существование Ноократии, потому они очень сильно зависят от торговли и союза с лежащим на юге королевством варваров. Занимают плодородную територию вокруг рек и очень часть воюют с соседями.
Но с Ноократией заключен хрупкий мир, благодаря которому осуществляется обмен продуктов на поставки оружия. К тому же, варварское королевство не может в напасть на Ноократию из-за того, что горную часть обволакивает пузырь ноосферы, где математики могут использовать магию. Этого должно быть достаточно, что бы жестко пресечь несбалансированность системы. Хотя это временная мера, просто что бы закрыть дыры в балансе на данный момент.
Сама же идея того, что при отыгрыше "Великого Математика" происходит двойное пробивание "четвертой" стены есть небольшой фан: каждый игрок-математик приносит знания из нашего мира для использования формул в мир матпанка и наоборот - игровой персонаж является "Великим Математиком", потому что управляется сущностью из другого мира игроком , которая больше знает про строение мира матпанка.
Надеюсь, что вам понравилась вторая часть импровизации на тему матпанка. Дальше будет. Комментарии 27 Ты тролль, лжец и девственник? Юмор Комиксы гифки art песочница котэ story видео geek. Основные разделы Anime Эротика Игры anon политота фэндомы разное. Тренды приколы для полных дегенератов Дрочибельные мемы.
Наши любимые теги 2 дня Неделя Все время. Топ комментов А бывает, комменты лучше постов. Смотрим топ тредов и вникаем! Фендомы Чистилище Реактора. The Witcher. Интересное ретро Скарлетт Йоханссон пираты лошадь танк все теги. Топ пользователей Неделя Месяц. Сейчас на сайте. Также ищут: математики великие Великий математик Пафнутий Чебышев в году великий велик великая радость великая радость великие мысли великих людей. Логин: Пароль: Нет аккаунта?
Больше всего он ценил членство в Лондонском королевском обществе и считал, что круг лауреатов этого звания практически безупречен с точки зрения научных достижений. А вот, скажем, от членства в Папской академии наук он отказался, хотя его туда приглашали. Он сказал папе Иоанну Павлу II, что не может принять этой чести, потому что Католическая церковь до сих пор не отменила своего решения о признании еретиком Джордано Бруно.
На летие Юрия Ивановича Манина, пришедшееся на год, его учитель Игорь Ростиславович Шафаревич произнес следующие слова: « год — значимый год в российской истории. В этот год родился Юрий Иванович Манин.
Расскажу с его слов один очень характерный эпизод из его жизни. Летом года он приехал из Симферополя поступать на мехмат. После этого он снова уехал к себе на родину и вернулся в сентябре.
За это время город полностью преобразился: исчезли заборы.
Эти рухнувшие заборы стали для него метафорой свободы. Когда в стране наступила перестройка, Юрий Иванович взял складной столик и складной стульчик, поехал на Арбат, поставил там эти столик и стульчик, повесил объявление: «Плачу 10 копеек за высказанную идею» — записывал мысли случайных прохожих и платил за это. Идеи в основном были глупые, но сам по себе замысел приводит в совершенный восторг. Вообще надо сказать, что он воспринял перестройку с гигантским восторгом, а когда оказалось, что далеко не все его мечты и чаяния воплотились, очень огорчился.
Потому что дух свободы х годов, который совпал с его молодостью, был для него необыкновенно важен. Когда рухнул Советский Союз, он с восторгом ждал возвращения этого духа свободы. А этот дух свободы вернулся, может быть, даже в большей степени, чем он ожидал, но далеко не всегда в приятных формах.
Мечта была гораздо чище и сильнее, чем грубая реальность. Существует удивительный феномен. В московской математике был особый период, или особое поколение, — люди, которые родились между и годом. В эти три года появились на свет совершенно замечательные математики мирового уровня. В другие годы были математики этого уровня, но никогда так много сразу.
Я часто задавался вопросом: почему так получилось? Вот это сочетание тоталитаризма и свободы и дало необыкновенно мощный рывок.
Манин являлся и является для меня образцом ученого. Это было связано не только с тем, как он подходил к собственно научной работе, к математике, но и с тем, насколько широки были его интересы — как внутри математики, так и вне ее. Он много и плодотворно интересовался физикой и написал не одну физическую работу. Он занимался такими вещами, как глоттогенез — возникновение речи, в связи с чем изучал нейрофизиологию. Один раз на своем семинаре Юрий Иванович сказал, что у дореволюционных профессоров была традиция общаться со своими учениками далеко не только на работе и далеко не только на темы, связанные с их научной работой.
Что обычно у такого профессора был журфикс — день, когда без приглашения к нему в гости мог прийти любой студент и поговорить с ним о чем угодно, чаще всего совершенно не о своей собственной работе и даже не о той науке, которой он занимается. И ему пришла в голову мысль сделать это же для своих учеников и их друзей.
Темы эти обычно задавал сам Юрий Иванович. Это могла быть художественная литература или уже упомянутый глоттогенез — в общем, любой элемент как естественно-научного, так и гуманитарного знания.
После этого все говорили, кто что об этом думает. Особенно ярко вспоминаю два заседания. На одно из них я пришел с женой, а у нас были маленькие дети, и поэтому вырваться ей было очень трудно. Поэтому мы немножко опоздали. Юрий Иванович говорит: мы тут без вас уже начали обсуждать такую тему — почему нам так легко и приятно заниматься математикой и достаточно трудно общаться с людьми. Что вы по этому поводу думаете? Я ответил, что лично мне очень трудно заниматься математикой и очень легко общаться с людьми.
Второй эпизод — это день рождения Юрия Ивановича, который для учеников праздновался на журфиксе, в пятницу. По всей видимости, это было летие. Естественно, его все поздравляли, в том числе стихотворно. Мне запомнилась поэма Миши Розенблюма, в которой были строки:. Скажи, затем ли Мартин Лютер Швырял чернильницей во тьму, Чтоб мы изобрели компьютер И душу продали ему? Юрий Иванович в это время написал цикл статей о компьютерной метафоре и вообще о роли компьютера в изменении мира.
А еще были частушки, по-моему принадлежащие Саше Бейлинсону сейчас он профессор в Чикаго и Олегу Огивецкому он профессор в Марселе. Из них помню такую:. Раз по улице иду, Вижу — девка гарная. Присмотрелся, поглядел — Левополушарная. Эти частушка и поэма были написаны и прочитаны не просто так. Юрий Иванович интересовался и ролью компьютера в обществе, тем, как он изменит жизнь, и нейрофизиологией.
Он читал работы, связанные с ролью правого и левого полушария головного мозга: они его интересовали в том числе в применении к развитию речи и к разным другим вещам. Письма эти были бумажные, шли очень долго, проходили цензуру, часть из них терялись, и Юрий Иванович их нам зачитывал.
До Беркли Мариуш устроился в какой-то провинциальный американский университет. Как-то он сказал этому коллеге и соавтору: «То, что вы мне рассказываете про такой-то эпизод римской истории, страшно напоминает то, что случилось с Карлом Великим». А тот ответил: «А Карл Великий — это кто? Карл Великий, человек, создавший королевство франков».
Тогда профессор облегченно вздохнул и сказал: «А, это не важно — это было уже после Древнего Рима». О научных достижениях Манина широкой аудитории рассказывать трудно. Потому что если задать вопрос, где применяется то, что он сделал в науке, то ответ будет выглядеть так: он сделал нечто, на основе которого другие математики сделали что-то другое, а дальше появились еще какие-то люди, которые сделали что-то третье, это третье перехватили инженеры, и вот благодаря всему этому в телефоне, который мы носим в кармане, например, меньше помех.
Кажется, в году он позвал на свой семинар Валерия Денисовича Гоппу, который рассказал, как, с его точки зрения, алгебраическая геометрия может использоваться в теории помехоустойчивого кодирования. Это такая наука, часть математики, которая возникла из инженерных приложений. И вот возникла совершенно гениальная, как мы сегодня понимаем, идея — применить к этому делу трудную область математики, называемую алгебраической геометрией.
Юрий Иванович всю свою жизнь занимался алгебраической геометрией. Одним боком эта наука прилегает к древнегреческой классике — работам Диофанта, а другим боком — к самой современной математической физике. С другой стороны, Юрий Иванович интересовался и другими вещами. Кроме того, он писал статьи по теоретической физике и по другим наукам: например, ему принадлежит идея квантового компьютера.
У Юрия Ивановича совершенно замечательная плеяда учеников. Володя Дринфельд. В какой-то момент он сам составил список своих учеников, защитивших у него диссертации.
На тот момент их было 40—50 человек. Очень немногие из них потом бросили науку, а из большинства выросли очень хорошие математики. Толя Витушкин учился в Суворовском училище и собирался становиться вовсе даже не математиком, а офицером. В качестве учащегося Суворовского училища он участвовал в Параде Победы года. А через год в результате несчастного случая он лишился зрения и доучивался уже почти ничего не видя.
Этот несчастный случай произошел в районе Ходынского поля. В послевоенной Москве валялось много остатков боеприпасов. Толя был мальчиком любопытным и взял в руки запал от гранаты. Раздался взрыв, в результате которого он лишился фрагментов пальцев и зрения: оно угасало постепенно и в какой-то момент пропало окончательно.
Греки объясняли, что математику нужно учить, потому что она отрывает от вещей чувственного мира и обращает человека к умозрению. Наверное, что-то похожее произошло с Витушкиным. Математики занимаются чем-то , похожим на географические открытия. Эпоха Великих географических открытий вроде бы закончилась, но мы по-прежнему словно являемся жителями неимоверно огромной и при этом малонаселенной страны. И количество неизведанного там чудовищно велико. В этот загадочный мир меня ввел Анатолий Георгиевич Витушкин.
Была полная аудитория, и он вдохновенно расхаживал вдоль доски. Почему я остался? Жизнь математиков оформляется в виде жизни семинаров. Это что-то типа концертов, где математики собираются и что-то друг другу рассказывают. Математика, видимо, распространяется воздушно-капельным путем.
У многих иммунитет со школьной скамьи, а некоторые болеют — какая-то ограниченная эпидемия происходит. Семинар, на который я пришел, работал в университете с х годов. Потом Шабат скончался, а Гончар стал вице-президентом Академии наук, и семинар продолжал функционировать благодаря Витушкину.
У него в доме стоял рояль, который он сам настраивал вслепую. Была фонотека. Он тонко воспринимал все связанное с музыкой и разные акустические вещи.
У него была мысль создать устройство, которое заменит зрение. Он очень плотно вошел в радиотехнику, в звукозапись. А когда его дочка завела машину, он устроил ей антиугонную систему. Как-то мы с Анатолием Георгиевичем возвращались из Германии. В аэропорту Дюссельдорфа я забыл свою сумку с документами и деньгами и вспомнил об этом только на подлете к Москве.
Анатолий Георгиевич, чтобы моя жена не расстраивалась, тут же мне отдал половину гонорара. При этом с сумкой и с моим багажом все сложилось очень благополучно — я все потихонечку получил. А Анатолий Георгиевич продемонстрировал заботу. Вообще его отношения со студентами были домашние и отеческие. Все постоянно собирались у него: он жил неподалеку от университета.
Мы регулярно приходили — до семинара, после семинара. Ходили на совместные прогулки и по ходу дела постоянно обсуждали математику и все на свете. Если посмотреть на всемирную историю, то в мире все меняется — образ жизни, земледелия, экономическое устройство. А математика продолжает расти как некое загадочное невидимое древо. Теорему Пифагора мы никуда не денем — с ней ничего не происходит.
В нашем мире нет ничего более прочного и фундаментального, чем математика. Это дерево растет, потому что кто-то испытывает восхищение перед красотой этого мира или осознает свою душевную склонность и посвящает жизнь участию в этом загадочном, надчеловеческом процессе.
Анатолий Георгиевич Витушкин дал жизнь определенной ветви на этом древе. Израиль Моисеевич Гельфанд — выдающийся, если не великий ученый, на мехмате руководил самым крупным семинаром всех времен и народов, сложный, порой противоречивый человек, который вызывал целый спектр эмоций — от восхищения до ненависти.
Я могу только привести несколько эпизодов из его жизни, свидетелем или участником которых был сам. Существует легенда, что Андрей Николаевич Колмогоров застал его в библиотеке и разговорился с ним, а результатом этого разговора стало то, что через некоторое время не окончившего среднюю школу Гельфанда приняли в аспирантуру Института Стеклова.
Таким образом, изначально Израиль Моисеевич был учеником Андрея Николаевича, хотя разность в возрасте у них очень небольшая. Я считаю, что очень часто легенда лучше передает суть дела, чем перечисление реальных фактов. Семинар проходил на мехмате в аудитории Аудитория почти полностью заполнялась: на семинаре бывало около участников.
Они размещались определенным образом — каждый как бы знал свое место. Семинар официально начинался в семь часов, но Израиль Моисеевич вполне мог прийти с опозданием на полчаса или даже на 45 минут. При этом, если он приходил вовремя, а кто-нибудь опаздывал, он негодовал. Характерный эпизод произошел в году с участием школьника Максима, ученика го класса московской математической спецшколы на семинаре было несколько таких умных школьников. В начале семинара доклад делал известный ученый, фамилию которого я не хочу называть.
И объяснил, как это нужно делать, явным образом обращаясь к школьнику Максиму. Закончив это объяснение, он спросил школьника, понял ли тот, что он, Израиль Моисеевич, ему рассказал, и Максим скромно ответил, что понял.
И действительно, на следующем заседании Максим Концевич, ученик го класса, сделал прекрасный доклад на эту тему. Конечно, в промежутке Максим успел побывать у Гельфанда дома и тот его вышколил, но тем не менее Максим понимал все то, что он тогда рассказывал.
Израиль Моисеевич прежде всего не разрешал докладчикам как-либо комментировать то, что они рассказывают. Единственным человеком, который имел право комментировать происходящее, был сам Израиль Моисеевич, и он очень часто пользовался этим правом. Гельфанд вполне вежливо себя вел по отношению к Липману Берсу, разрешал тому комментировать собственные работы, выслушал его до конца, не вмешиваясь в рассказ, а после этого объяснил, что, конечно, это все очень интересно, но ясно, что профессор Берс все делает не так, как нужно, а нужно делать совсем по-другому, — и объяснил, как это следует делать.
Но, разумеется, Израиль Моисеевич не все доклады комментировал отрицательно — бывали случаи и когда он просто воздерживался от комментариев, и когда хвалил докладчика. Кажется противоречивым то обстоятельство, что человек, который так возмутительно вел себя по отношению к докладчикам, собирал огромную толпу лучших математиков, ходивших на его семинар. На самом деле причина совершенно объяснима.
На этих семинарах было чрезвычайно интересно, и особенно интересны были комментарии самого Гельфанда. Очень часто прямо во время семинара он выдвигал новые математические идеи, которые позволяли дальше развивать тематику доклада.
Очень часто он позволял себе отступления, выходящие за тему доклада. Особенно мне запомнилось его длинное выступление, где он стал объяснять, что такое математика.
Он объяснил, что математика состоит из алгебры, анализа, геометрии и топологии, но самая главная часть математики — это комбинаторика, наука, которая еще не существует. Если посмотреть на крупнейших математиков современности, то почти все их работы включают существенную комбинаторную часть.
Важный инцидент в моей жизни, связанный с Гельфандом, произошел в начале х. Когда доклад закончился, я вместе с моим другом и коллегой Дмитрием Фуксом подошел к освободившейся доске, и мы стали обсуждать возможную спектральную последовательность, которая решала бы одну из задач, поставленных докладчиком.
Я стал писать на доске какие-то формулы, ко мне присоединился Митя, мы начали рассуждать о том, как построить и как вычислить эту спектральную последовательность, и не заметили, что к нам подошел Израиль Моисеевич и внимательно слушал, что мы говорили. Тут наступило время второго доклада. Израиль Моисеевич нас прервал и сказал: «Очень интересно. На следующей неделе принесите текст нашей совместной статьи на эту тему».
Уже после окончания семинара мы с Митей обсудили этот вопрос и решили, что не нужно писать эту статью, потому что получающийся результат был на уровне студенческой курсовой работы — задача оказалась легкой и недостойной отдельной публикации.
Характерно, что на следующей неделе Израиль Моисеевич не спросил, написали ли мы работу. Раз мы ничего ему не сказали, он понял, что мы решили ее не писать, и с этим согласился. Тут стоит отметить, что многие говорят о том, что Израиль Моисеевич очень злоупотреблял написанием совместных работ. Я могу расставить точки над i.
А в конце своей жизни он ставил себя соавтором работ, которые писали его ученики, иногда даже не читая саму работу. Это обобщение я привожу со слов одного из самых известных учеников Израиля Моисеевича, фамилию которого также не хочу называть.
Я тогда отказался, а Митя принял это приглашение. Почему я отказался? Честно должен признать, что я испугался. И не Гельфанда, а себя самого. Я боялся, что, если Гельфанд начнет меня третировать так, как он третировал многих своих коллег и учеников, я не выдержу, и это приведет к конфликту, который закончится тем, что я хлопну дверью и уйду.
Видимо, я зря это думал. Как я потом выяснил, Гельфанд был очень чутким человеком — он прекрасно чувствовал реакции окружающих его людей.
К примеру, он никогда не хамил Саше Кириллову — своему самому известному ученику, понимая, что Саша тоже не выдержал бы такое отношение. Думаю, что если бы я пришел к нему на работу, он и ко мне относился бы с осторожностью. Так или иначе, на биофак я не перешел, о чем, кстати сказать, нисколько не жалею. В году я оказался без работы. На самом деле я работал и зарабатывал деньги переводами, но при этом не состоял ни на какой ставке, поэтому известный закон о тунеядстве можно было применить и ко мне.
Разные люди пытались устроить меня на работу, и среди них оказался, к моему удивлению, Израиль Моисеевич. Он обратился к одному из своих учеников, директору известного академического института, и тот позвал меня на освободившуюся ставку. Я с радостью туда явился, но, когда дело дошло до отдела кадров, выяснилось, что ставка исчезла в неизвестность. Несколько позже, когда подобные инциденты повторились, я понял, что состою в каком-то черном списке КГБ, и поэтому устроить меня на работу в научном институте или в университете невозможно.
Но я очень благодарен Израилю Моисеевичу, что он про меня вспомнил и не обиделся на то, что когда-то я не захотел прийти к нему на работу. Он прекрасно понимал, что его манера обращения с докладчиками совершенно невозможна в Соединенных Штатах. Тем не менее его попытки устроить в Америке такой же грандиозный семинар, как в Москве, полностью провалились — уж не знаю почему. Где-то в начале или середине х годов, когда я был в Америке, я выступил с докладом на этом семинаре, и это выступление произвело на меня очень грустное впечатление.
Было очень мало народу, и сам Гельфанд был какой-то вялый — видимо, я не сумел его заинтересовать.
Потом я вспоминал с грустью те героические времена, когда он так блистал на мехмате. Израиль Моисеевич был в какой-то степени визионер в математике. Его собственные работы очень часто опережали время и были чрезвычайно разнообразны, относились к самым разным частям математики и не только математики. Именно поэтому он создал математико-биологическую лабораторию на биофаке. То, что Израиль Моисеевич сделал в науке, пригодилось в самой математике, в физике, в биологии, но не имело, как ни странно, никаких прямых применений к непосредственным приложениям математики, в частности к приложениям к компьютерной науке.
Особенно стоит выделить его замечательные работы по теории представлений, которые фактически составили чуть ли не основную главу теоретической физики в наши времена. Учеников столь же универсального характера, как он сам, у него не было.
Здесь он вполне сравним с Андреем Николаевичем Колмогоровым, у которого тоже была огромная научная школа, но каждый из его участников занимался лишь одной из многочисленных тем, которыми занимался сам Колмогоров.
Вы, наверное, заметили с каким пиететом все математики говорят о своих учителях, своих научных руководителях. Это очень типично: мы все очень любим тех, кто нас научил математике.
Меня математике научил Александр Михайлович Виноградов, который был на десять лет старше и совсем недавно умер. Из всех известных мне людей Александр Михайлович был самый неконформистский неконформист. Он со всеми был на равных — и со студентами, и со всякими высокопоставленными людьми.
Или к министру образования, чтобы тоже убедить его в необходимости каких-то других проектов. Он не был профессором и никогда им не стал в России, но был прирожденным и замечательным математиком. Но этим его достоинства не ограничивались. Он плавал как рыба. Будучи студентом и аспирантом, он играл в водное поло за сборную мехмата. Он играл в футбол. И играл на скрипке. Он писал стихи. Он очень любил и хорошо знал поэзию Пушкина.
И этот его неконформизм проявлялся не только в жизни, но и в математике. Он был необычным математиком. Студентом он учился у знаменитого Бориса Николаевича Делоне деда диссидента Вадима Делоне и написал с ним статью по теории чисел.
Очень трудно объяснить профану, что он сделал в математике. Грубо говоря, Виноградов показал, что все это — одна и та же наука. Очень многим его идеи были непонятны, и из-за этого возникали такие коллизии: люди читали его статьи, не понимали, потом как-то так по-своему перепонимали это, думали, что это они сами придумали, и публиковали результаты, которые на самом деле были результатами Виноградова. Это его дико злило — он считал, что у него воруют, хотя это не было воровством и они искренне думали, что сами эти результаты получили.
Но его невозможно было уговорить, что этот человек чист, что он не вор. Правда, и воровали тоже. Окончив аспирантуру и став ассистентом на кафедре высшей геометрии и топологии, Виноградов организовал семинар по алгебраической топологии. Собственно, на этот семинар я к нему в году и пришел, будучи студентом второго курса. Так возникло то, что потом стало называться московской школой по геометрии уравнений.
Семинар заседал по средам и сейчас продолжается, но уже под моим руководством, тоже по средам, но в Московском независимом университете. Начинался он часов в пять, а приходили мы на него в два, потому что семинар начинался с футбола. Виноградов оформил себя руководителем группы по общей физической подготовке, поэтому нам были доступны раздевалки и душевые трехзального спортивного корпуса МГУ. Мы приходили и часа два играли в футбол. Команды либо назывались свои-чужие — например, когда мы играли с физиками, — либо старики на молодежь.
А молодежь — это мы и те, кто помладше. После этого мы принимали душ и шли обедать в профессорскую столовую. При этом разговоры велись о математике, о том, что интересного появилось в самиздате, и еще о чем-то в таком роде. Потом начинался семинар, который состоял из двух частей.
Потом был перерыв: мы шли пить кофе или сок — это называлось «сачковать». После чего начиналась научная часть семинара, где мы рассказывали о том, какие новые результаты получили мы сами, включая самого Виноградова. И тут уже начиналась бескомпромиссная битва. Он всегда был очень внимателен к своим ученикам — это вообще свойство многих хороших математиков. Не жалел времени и мог часами возиться с кем-нибудь , объясняя, рассказывая на примерах, спрашивая, пытаясь выяснять, поняли его или нет.
А уж если вспомнить разговоры о науке, то он мог действительно бесконечно ее обсуждать. Он звонил мне поздно вечером и говорил: «Давайте поболтаем». И эта «болтовня» длилась час-полтора.
Но час-полтора разговора про математику по телефону — это ужасно трудно, это как игра в шахматы вслепую, потому что формулы ты не видишь. В общей сложности, я думаю, он воспитал где-то 50 учеников. Он всегда был полон идей, и математических, и организационных. У него была мечта создать свой институт, который под его руководством занимался бы только геометрией уравнений. Виноградов называл эту науку диффеотопия. Он вообще любил игру в слова и был такой математический полиглот и математический лингвист — в смысле любви выдумывать термины, иногда ужасные, а иногда очень удачные.
Начиная с года он жил на юге Италии, в районе Салерно. Это было его любимое занятие — такое моделирование Древней Греции. Он идет с учениками, и все обсуждают высокие материи. Это, к сожалению, не осуществилось.
Сейчас я как раз редактирую его трехтомник. Там есть статьи под названием «Зоопарк геометрических структур» и «Атомарная структура алгебр Ли» — это как раз примеры его любимой игры в слова. Он себе все это представлял и рисовал картинки. Я думаю, он придумал с дюжину слов, новую терминологию — сороконожки, пауки, ежи и прочее. Страшно сложно это переводить, потому что по-английски это звучит еще ничего, а по-русски иногда совсем дико.
Виноградов замечательно знал итальянский — он приехал в Италию в году и сразу стал говорить по-итальянски , не уча его, и стал настоящим итальянцем. А с английским у него всегда были проблемы — он такой романский человек, не англосаксонский. И при этом человек без комплексов, поэтому все, что он хотел сказать по-русски , он ничтоже сумняшеся пытался говорить по-английски.
Выходило подчас очень странно и смешно. И тексты он так же писал. Его мечты о создании института диффеотопии не реализовались так, как он хотел, но многое ему удалось. Например, в е годы, когда началась свобода и научный Запад слился с научным Востоком, ему пришла идея, что нужно создавать институт, в котором могли бы общаться ученые Западной и Восточной Европы, включая Россию. И он посчитал, что самое лучшее место для этого — Вена. Он говорил, что Вена — это такая европейская Одесса, где смешаны самые разные народы.
Лауреат Нобелевской премии по физике, член Австрийской академии наук и многих других академий наук мира. Виноградов стал носиться с этой идеей, охмурил — а он любил и умел охмурять — некоторых физиков и математиков из Венского университета. Они этой идеей загорелись, и в итоге организовался Институт математической физики имени Эрвина Шрёдингера в Вене. Сначала этот институт занимал две комнаты в большой и старой венской квартире, и я был одним из немногих первых его визитеров уже позже он получил помещение внутри Венского университета.
У входа в институт лежала тетрадка, на которой было написано: «История Института Шрёдингера». И вот прошло несколько лет, и вместо этого текста на первой странице написали: «В таком-то году группа математиков, в число которых входил русский математик Александр Виноградов, решила создать…» Потом прошло еще несколько лет, и текст оставался похожим, но имени Виноградова там уже не было.
А еще через несколько лет Виноградов исчез из числа членов совета этого института. Они не хотели делать так, как он хотел, не хотели приглашать тех людей, которых он хотел приглашать, не хотели заниматься той наукой, какой он хотел. И в итоге он с ними расплевался. К сожалению, так очень часто случалось с его идеями и начинаниями. Ему трудно было ладить с людьми, а людям трудно было ладить с ним.
И при этом он был милейшим человеком — общаться с ним было наслаждением. Причем разным людям — не только математикам: он очаровывал всех. Математиком он был до самой своей смерти. Его дочка Катя мне рассказывала, что буквально за день-два до смерти, в редкий момент, когда он еще был в сознании, она сказала ему: «Папа, может, тебе попить дать?
Я наконец понял, что такое квантование». И это, возможно, были его последние слова. Мой отец Игорь Ростиславович Шафаревич был не просто выдающимся, великим математиком, но совершенно уникальным явлением в культурной жизни нашей страны. Начнем с того, что он был вундеркиндом. В 14 лет он поступил в Московский университет и одновременно учился в школе и в университете. И вот он ходил к тогдашним знаменитым ученым, слушал их лекции, потом экстерном сдавал экзамены.
Будучи совсем молодым человеком, был знаком со всеми выдающимися математиками. Он был среди них. В 23 года он уже стал доктором наук и защитил докторскую диссертацию, при этом решив ряд мировых проблем. Почти все эти проблемы Шафаревич решил, как будто идя по списку. Когда ему было чуть-чуть за тридцать, он создал свою школу алгебраической геометрии.
Сейчас эта область одна из самых популярных в математике, а тогда в Советском Союзе никто ей не занимался. Он рассказывал мне, что во время езды в троллейбусе листал западные журналы. Было почти ничего не понятно, потому что область была абсолютно незнакомой. Вдруг раз — что-то мелькнет. И снова непонятно. Вот так один и учил эти разделы. Он очень любил музыку. Кстати говоря, у него есть статья о Шостаковиче: я тут не специалист, но, на мой взгляд, это профессиональная музыковедческая статья.
Он был блестящим лектором — студенты его обожали. Он каждый год читал новый спецкурс — это были уникальные курсы, некоторые из которых записаны, а некоторые, к сожалению, остались в рукописях. Летом он ходил в походы в горы и продумывал, какой новый спецкурс прочесть, и потом, возвращаясь осенью в Москву, начинал читать эти лекции. Вспомню один анекдот, который он мне рассказывал. Он поехал в поход в горы и был там в альпинистском лагере.
Случилось какое-то ЧП, и его забрали на спасательные работы. А у него начинались занятия на мехмате, и он отправил своему отцу телеграмму: «Задержан на спасательных работах. Сообщите в деканат». На почте перепутали, и телеграмма пришла такая: «Задержан на постельных работах. Насчет альпинизма — это тогда было довольно модно среди ученых. Игорь Ростиславович не был альпинистом высочайшего класса — у него был второй разряд. Тем не менее он ходил на вершины самой высокой категории: тогда категории были до пяти — он ходил на «пятерки».
Но чаще он не совершал восхождения, а ходил в походы и позже к этому привлек своих учеников — среди них было много и горных туристов, и альпинистов, и они ходили в самые разные горы — от Кавказа до Памира. Помимо математической и общекультурной деятельности, он был известен своей общественно-политической деятельностью. Он был диссидентом: писал массу писем в защиту разных людей — Сахарова, Солженицына, людей, которых отправляли в психиатрические больницы, судили и сажали в тюрьму за политическую деятельность.
Кроме того, он писал статьи политического характера, в которых обсуждал вопросы, связанные с социалистическим строем и развитием нашей страны. Мягко говоря, взгляды его кардинальным образом отличались от взглядов тогдашней коммунистической верхушки. И вот звонок в нашу квартиру. Он открывает дверь — там стоит стандартная пара, которая приходила перед арестом или обыском: милиционер в форме и человек в штатском. А мы играли с друзьями в хоккей, и я действительно залепил шайбой в окно сберкассы.
Началось с того, что Солженицын зашел к нам домой — просто с ним познакомиться. Он тогда был начинающим писателем, хотя уже в возрасте, старше моего отца. Первое знакомство оказалось неудачным. Дело в том, что изредка Игоря Ростиславовича отпускали в заграничные командировки. Он как-то катался на лыжах в Альпах, в Шамони, на знаменитом французском курорте.
Оттуда у него были открытки с видами разных гор, и он их показал Солженицыну. Тот сразу подумал, что это прикормленный властью человек, советский функционер и разговаривать с ним не о чем.
Они поговорили, чаю выпили, и он ушел. А после этого Солженицын увидел его подпись под каким-то очередным письмом протеста, и опять к отцу обратился. Они были очень дружны до того момента, когда Солженицына выслали. У Солженицына есть книжка «Бодался теленок с дубом», и несколько эпизодов касаются Игоря Ростиславовича. В одном он как раз описывает свой арест, после которого его выслали из Советского Союза.
Я помню, что он пришел домой очень поздно взволнованный и рассказывал, в какой драматической ситуации оказался. В той же книге, «Бодался теленок с дубом», описан такой эпизод. Они как-то гуляли за городом. Вокруг прекрасная подмосковная природа.
И Солженицын говорит: как будет тяжело все это вспомнить, если жить не в России. На что отец ему ответил: да невозможно жить не в России. После высылки Солженицына он заготовил несколько писем на случай своего ареста, которые лежали у разных людей, в частности у моей сестры.
В них он призывал никакое иностранное государство его не принимать, потому что он отказывается жить где бы то ни было, кроме как в России. Он несколько раз мне говорил, что ощущает себя человеком русской культуры.
Но русская культура была ему как-то особенно, нутряным образом близка. Люди, у которых он работал, подвергались определенному давлению. Среди них был Иван Георгиевич Петровский, знаменитый академик, тоже математик, ректор Московского университета.
Отец рассказывал, что тот несколько раз к нему подходил и говорил: «Игорь Ростиславович, от меня требуют вашей крови, — то есть требовали, чтобы он уволил его из университета. И действительно, пока Петровский был жив, Игорь Ростиславович Шафаревич продолжал преподавать в Московском университете и прямо на первом курсе читал обязательный курс алгебры. Солженицына арестовали, выслали, и этот сборник тут же вышел на Западе.
По этому поводу отец дал интервью иностранным корреспондентам в нашей квартире — он специально подгадал так, чтобы ни меня, ни мамы не было дома, чтобы нам не могли ничего пришить.
После этого его из университета уволили. В Советском Союзе для всех сотрудников была обязательна общественная работа.
Не такая общественная работа, которой занимался мой отец, а, скажем, в комсомоле, или в профсоюзе, или куратор над школой, или еще что-нибудь.
И вот встречает как-то Иван Матвеевич Виноградов Игоря Ростиславовича в коридоре и говорит: «Игорь Ростиславович, мне все время говорят, что вы не занимаетесь общественной работой». Тот ответил: «Помилуйте, Иван Матвеевич, я ли ей не занимаюсь! У него была масса учеников — они к нему просто рвались. На лекциях или научно-учебных семинарах он формулировал сразу несколько вопросов, которыми был готов заниматься со студентами, — от довольно простых до мировых проблем.
Один раз он сказал, что готов дать разным людям три задачи на выбор. Одну настоящую научную задачу, чье решение он знает.
Вторую — с вопросами, которые совсем плохо изучены. А третью — с кругом вопросов, которые совершенно не исследованы. И вот — прямо как в сказке про трех сыновей — к нему подошли три студента. Один попросил задачу попроще, другой — посложнее, а третий сказал, что хочет заниматься этой великой задачей — так называемой проблемой Бёрнсайда.
Я сам был еще слишком молод для того, чтобы наблюдать его общение со студентами, но с очень многими его учениками я знаком, и они говорили, что он давал большую свободу. Не заставлял их жестко делать вот это, это и это, а открывал перед ними область и давал выбирать путь по склонностям, всячески им при этом помогая.
У него было огромное количество учеников, которые его очень любили. Я помню, что у нас дома его ученики все время занимались, писали работы. Когда у него были дни рождения или юбилеи, у нас был полный дом учеников. Как-то раз я вышел на балкон и увидел, как к нему идут гости — по-моему, это ему 60 лет исполнялось. Весь двор нашего дома заполнен огромной толпой, которая к нему шла. Последнюю свою работу по математике он написал, когда ему было 90 лет.
Так что он всю жизнь отдал математической науке. Есть такой математический термин — «группа». И есть группа Шафаревича — Тейта. Джон Тейт — это знаменитый американский математик. Но я не думаю, что это его самое главное научное достижение. Общий закон взаимности из области алгебраической теории чисел — это развитие вопроса, который еще Гаусс обсуждал в конце XVIII века. Знаменитейшая его работа посвящена обратной задаче теории Галуа для разрешимых групп.
За эти работы он получил Ленинскую премию. А потом, начиная со второй половины х годов, то есть когда ему было где-то 34 года, он начал заниматься новой для себя областью — алгебраической геометрией.
В Советском Союзе этой области никто не знал. Он говорил, что ему не с кем было обсудить эти вопросы, не с кем поговорить, и только когда у него стали появляться ученики, он смог обсуждать эту область с ними. В этой науке у него есть достижения самого высочайшего уровня — и он с нуля создал целую школу. И сейчас эта область, алгебраическая геометрия, — одна из самых популярных и модных в математике.
Меня очень интересовал вопрос: почему не каждый из хороших и даже великолепных математиков, имеющих достаточно много учеников, создает научную школу? В чем в данном случае секрет успеха? Для себя я ответил на этот вопрос так: в очень многих случаях научный руководитель, даже будучи очень крупным ученым, дает своим ученикам темы, которые лежат в области его интересов.
К чему это приводит? Поэтому среди учеников Петра Лаврентьевича, если я правильно помню, 14 докторов наук, многие из которых создали свои собственные школы. Например, школы теории функций в Грузии и Армении в значительной мере состоят из учеников Петра Лаврентьевича.
Это очень важный момент: даже спустя много лет после кончины их основателя научные школы развиваются вполне успешно. Биография Петра Лаврентьевича была достаточно тяжелая. Родился он в году в крестьянской семье в селе Слепцовка. Он был вынужден ходить в школу через лес — пять километров на лыжах, а может, даже больше.
Кстати, Петр Лаврентьевич потом сумел это обернуть себе на пользу и стал хорошим лыжником и спортсменом вообще, что ему помогало всю жизнь. В году он поступил в Саратовский университет. Время было очень сложное, и родные не могли ему помогать. Он учился отлично, а по ночам ходил на станцию и разгружал вагоны. Платили ему подсолнечным жмыхом, часть которого употреблялась в пищу, а часть менялась на что-то еще.
При поступлении ему пришлось выдержать большую конкуренцию: это был год окончания войны и пришло поступать много фронтовиков. У них Петр Лаврентьевич много чему научился в жизненном плане — например, хорошо понимать людей.
В году мы вместе поехали на один локальный математический конгресс в Польшу. На обратном пути мы приехали на вокзал в Познань. Было уже совсем темно, и мы увидели, что на перроне собралась компания молодых людей накачанного вида и в спортивных штанах. Он на меня посмотрел и говорит: «Михаил Иванович, вы не правы — это спортсмены, я сразу вижу».
И действительно потом оказалось, что это команда борцов, возвращающихся с соревнований. Вообще Петр Лаврентьевич очень хорошо умел раскрывать натуру человека, давая людям высказаться. При этом он задавал какие-то вопросы, на первый взгляд совершенно невинные, и было любопытно смотреть, как человек проявляется и что он из себя представляет.
Каждую осень одно из первых занятий семинара было посвящено обзору возможных тем курсовых работ. На эти обзоры сбегалось очень много народу. В аудиторию притаскивали стулья, было не протолкнуться. Пожалуй, недовольны этим были только уборщицы, а все остальные с удовольствием слушали то, что Петр Лаврентьевич рассказывал.
Широта его кругозора была уникальна. Он тратил на эти встречи очень много времени: прочитывал огромное количество научной литературы и потом черпал оттуда темы. Первые работы все писали по многу раз, писали, переписывали, он это все читал, подчеркивал все непонятные места, то есть прочитывал абсолютно все работы и говорил, что нужно переделать.
У Петра Лаврентьевича было два семинара. Один — в пятницу вечером, с до восьми, и там выступали достаточно известные люди. А другой — в среду, и на него ходили студенты и аспиранты. После семинара Петр Лаврентьевич всегда устраивал встречу с учениками. Это затягивалось до полпервого ночи, и нужно было тренировать волю — сидеть дожидаться. Петр Лаврентьевич очень заботился и о своих учениках, и о студентах вообще.
Например, один из его студентов, достаточно талантливый парень, в какой-то момент перестал появляться на семинарах. А жил он километрах в трехстах от Москвы. Петр Лаврентьевич собрался, поехал, нашел его родственников и выяснил, что с этим человеком произошло. Хотя в тот момент он уже был немолодым человеком и заслуженным профессором.
Петр Лаврентьевич очень гордился, что его зовут Петром. И надо сказать, что в его высказываниях было большое сходство с Петром I. Например, указ Петра об отмечании Нового года в России начинался словами «с сего числа перестать дурить головы людям», а заканчивался так: «А взрослым людям пьянства и мордобоя не учинять — на то других дней хватает».
Однажды мы были на конференции под Казанью на берегу Волги. Расслабленная атмосфера не на всех действовала положительно, и один человек чересчур увлекался употреблением горячительных напитков, но на лекции ходил и даже там выступал. Петру Лаврентьевичу это сильно не нравилось, потому что он считал это совершенно недопустимым. И вот однажды он поймал этого человека на улице и сказал: «Я вам хочу сказать две вещи: первая — на лекции пьяным не ходить, второе — глупых вопросов не задавать, потому что пьяный человек ничего, кроме глупостей, сказать не может».
Мне показалось, что это очень созвучно тому, что в свое время писал Петр I. Отрочество и молодость Сергея Соболева были бурными. Школу Сергей окончил в 15 лет и поступить в университет не смог по двум причинам. Первая — «неправильное» социальное происхождение разночинное дворянство , вторая — малолетство.
Соболев решил, что окончит музыкальное училище и продолжит карьеру музыканта. Учительница из школы, где он учился последние выпускные полгода, встретив Сергея на улице и узнав, что он собирается стать музыкантом, сказала: «Если ты не будешь заниматься математикой, я при следующей встрече тебе руки не подам». Сергей понял, что судьба его определилась и надо решать проблему поступления. В те годы не было вступительных экзаменов — требовалась путевка с места работы родителей.
Речь шла о математической теории потенциала. Соболев не понял одну из теорем, засомневавшись в ее точности. После лекции он подошел к профессору и сказал, что не понял теорему.
Гюнтер ответил: «Молодой человек, от кого угодно ждал такого вопроса, но не от вас! Сядьте и разберитесь». Соболев вернулся домой, разобрался в теореме, понял, что она действительно неверна, и построил контрпример. Перед следующей лекцией он показал этот пример Гюнтеру. Николай Максимович отменил лекцию и сел разбираться. Он был шокирован: пример оказался точным и правильным, а теорема — неверной. Так вышла первая печатная работа молодого Сергея, был он в самом начале своей выдающейся научной карьеры….
Однажды Сергей Львович сидел у себя в кабинете в Курчатовском институте. В этот кабинет вели огромные, тяжеленные дубовые двери с массивными замками — такие типичные входные двери, как в главное здание МГУ. И вдруг раздался стук в дверь: оказалось, что это человек из первого отдела с каким-то вопросом. А первый отдел — это отдел НКВД в учреждении, следивший за работой ученых. Поэтому он разбежался — а он был большого роста, крупный, мощный, с мышцами — и высадил эту дубовую дверь вместе с петлями.
При этом он сломал ключицу, его отправили лечиться. Он вошел в аудиторию и сразу начал лекцию — даже никаких вводных слов. Студенты удивились: обычно сначала хоть какие-то вводные слова говорятся — какой курс, о чем, что будет. А он сразу написал уравнение. Сергей Львович был выдающимся математиком, очень честным человеком, потрясающим отцом и дедом, интересным преподавателем.
В 26 лет Сергей Львович был избран членом-корреспондентом Академии наук, а в 30 лет — академиком. Потому что в этот момент он создал совершенно революционную новую теорию — теорию обобщенных решений дифференциальных уравнений. Окончив вуз, он попал по распределению в Сейсмологический институт. Ему была поставлена задача выяснить, каким образом можно предсказывать землетрясения. Его жизнь делится на три этапа. Первые 25 лет он жил в Петербурге, а потом Ленинграде, учился на матмехе Ленинградского университета и работал в Сейсмологическом институте.
Потом он перешел в Институт Стеклова. С Московским университетом судьба Соболева связана необычным образом. Он работал на кафедре дифференциальных уравнений под руководством Петровского. Вместе с Петровским и Андреем Николаевичем Тихоновым, одним из величайших наших математиков, он вел семинар мирового уровня. А потом в какой-то момент Петровский предложил Сергею Львовичу возглавить кафедру вычислительной математики.
Параллельно он как раз разрабатывал атомный проект, занимаясь численными расчетами. Тогда только создавались компьютеры, и, по сути, Соболев стоял у истоков, готовя для них программное обеспечение.
У вас отключено выполнение сценариев Javascript. Измените, пожалуйста, настройки браузера. Иван Георгиевич Петровский. Юлий Сергеевич Ильяшенко. О Петровском-математике Что сделал Петровский в математике?
Ректор Московского государственного университета им. О деканстве Петровского Петровский был замечательным администратором. О кабинете на 9-м этаже Петровский был невероятно доступен — к нему со своей проблемой мог прийти любой человек. О способе брать на работу способных выпускников Пожалуй, еще более выразительным является тот способ, которым Петровский брал на работу наиболее способных выпускников аспирантуры.
О мехмате парткома и мехмате Петровского Иван Георгиевич Петровский, ректор Московского государственного университета им. Ломоносова, математик. Чем опасен самиздат. Как игнорировали советскую действительность с помощью поэзии и почему за это сажали. О давлении системы и борьбе с ним Иван Петровский и Юрий Гагарин. О работе дворником в детском саду Люди не рождаются великими математиками — они ими становятся. Мемориальная доска-горельеф на главном здании МГУ Клубная часть, скульптор Иулиан Рукавишников; посмертная маска снята скульптором Николаем Никогосяном.
Ученики Колмогорова, Арнольда, Манина и других — о своих учителях. Андрей Николаевич Колмогоров. Владимир Михайлович Тихомиров. О сеятеле и деревьях Академик Андрей Колмогоров дома в рабочем кабинете. О первом открытии, сделанном в четыре года Андрей Колмогоров с тетей Верой Яковлевной. О лыжах Он научился очень хорошо ходить на лыжах и ходил на лыжах лучше всех своих аспирантов. О фантастическом даре Андрей Колмогоров на симпозиуме по теории вероятности.
О широте научного мировоззрения У него была совершенно необычайная широта научного мировоззрения. О теории вероятности как части математики Пожалуй, самой главной его специальностью была теория вероятностей.
