Итак сойдет картинка, Психологический тест-картинка
Кошка мгновенно теряла концентрацию на задании, переставала слушать команды оператора и забыв про шпионские дела, тут же отправлялась куда глаза глядят. Именно поэтому обязательно требуется коррекция через месяц после татуажа. Такой господин так и начинает с того перед старшим лицом, что всем своим существом выражает собою, без слов, одной фигурой, в виде предупреждения: «Ведь я со второй ступеньки; на равную ногу не бью, ни за что, и на первую ступеньку к вам не покушусь.
Я разумею дорогу паровую, чугунку и пароходы. Про дороги го прежние, про дороги «конем», как выразился недавно один мужичок, мы, жители столиц, стали совсем забывать.
А, должно быть, и на них теперь можно встретить много нового против прежних порядков. Я, по крайней мере, слышал много любопытного от рассказчиков, и так как повсеместным будто бы разбойникам я все-таки не верю вполне, то и собираюсь чуть не каждое лето проехаться куда-нибудь поглубже, по прежним дорогам, для собственного назидания и поучения.
А пока милости просим на чугунку. Ну вот мы входим в вагон. Русские люди классов интеллигентных, являясь в публику и сбиваясь в массу, всегда становятся любопытны для поучающегося наблюдателя; но в дороге особенно. У нас в вагонах заговаривают друг с другом туго; особенно характерны в этом отношении самые первые мгновения пути. Все как бы настроены друг против друга, всем как-то не по себе; оглядываются с самым недоверчивым любопытством, смешанным непременно с враждебностью, стараясь в то же время сделать вид, что не только не замечают один другого, но и не хотят замечать.
В интеллигентных отделениях поезда первые мгновения размещений и дорожных ознакомлений для очень многих суть решительно мгновения страдания, невозможного нигде, например, за границей, именно потому, что там всякий знает и тотчас же везде сам находит свое место.
У нас же без кондуктора и вообще без руководителя трудно обойтись и найти себе свое место сразу, даже где бы то ни было, не только в вагонах, а даже и в вагонах с билетом в руках. Я не про одни споры из-за мест говорю. Спрашиваемый, разумеется, тотчас же испугается и посмотрит с необыкновенной нервной тревогой; и хотя и ответит вдвое торопливее и услащеннее вопрошающего, тем не менее оба они, несмотря на взаимную услащенность, довольно долго еще продолжают чувствовать некоторое преоригинальное опасение: а не вышло бы как-нибудь драки!
Предположение это хоть и не всегда сбывается, но в первое мгновение, когда где бы то ни было собираются в незнакомую толпу образованные русские люди, это предположение хоть на миг, хоть в виде бессознательного лишь ощущения, а, право, должно проноситься по всем этим собравшимся вместе образованным русским сердцам.
Нет, это слишком много чести ему приписать!
Сознание, хотя бы лишь самое отдаленное, что тебя стоит высечь, есть уже начало добродетели, а где у нас добродетель? Лганье перед самим собой у нас еще глубже укоренено, чем перед другими. У нас всякий может почувствовать, что его стоит высечь, но никогда не сознается, даже и себе самому, что его и впрямь надо бы хорошенько вспороть. Привожу это мнение пессимиста в виде оригинальности, отчасти лишь любопытной; сам же я не во всем с ним согласен и наклонен к мнению гораздо более примирительному.
Второй период собравшегося в дороге русского образованного общества, то есть период завязывающихся разговоров, наступает всегда почти очень скоро после первого, то есть периода трусливых высматриваний и подергиваний. Не умеют заговорить лишь вначале, а потом расходятся так, что иной раз и не удержишь. Виновата к тому же и наша бездарность; кто что ни говори, а у нас ужасно мало талантов в каком бы то ни было роде; напротив, ужасно много того, что называется «золотою срединою».
Боятся заговорить, чтобы как-нибудь себя не скомпрометировать, дичатся и совестятся: умные, потому что считают всякий самостоятельный шаг как бы ниже ума своего, а глупые из гордости.
Но так как русский человек по природе своей в то же время и самый общительный и стадный человек на всем земном шаре, то и выходит, что в эту первую четверть часа все до того наконец исстрадаются, что наконец сами себе станут в тягость и примут с радостью, когда кто-нибудь первый решится разбить стекло и завязать хоть что-нибудь вроде общего разговора.
На железных дорогах это разбитие стекла происходит иногда довольно забавным образом, но всегда почти несколько иначе, чем на пароходах причину объясню ниже. Иногда над всеобщей «срединой» и бездарностью, вдруг и совсем неожиданно, возникает гениальный талант и увлекает примером своим сразу всех до единого.
Все сначала даже теряются и вопросительно переглядываются друг с другом; ободряются лишь мыслию, что ведь во всяком случае это не они говорят, а он. Такой рассказ, с самыми интимными, а иногда даже и чудесными, подробностями, может продолжаться полчаса, час, сколько угодно. Всех, главное, поражает то, что он никому не льстит, ни в чем ни у кого не заискивает, в слушателе решительно не нуждается, подобно тому, как нуждается в нем какой-нибудь обыкновенный, бездарный болтун; говорит же единственно потому, что не может таить в себе своего сокровища.
Мало-помалу ободряются до того, что начинают его останавливать, расспрашивать, входить в подробности, ну, разумеется, со всеми возможными предосторожностями. Но поправляя ли, соглашаясь ли, он решительно доставляет вам несомненное удовольствие; вы это чувствуете всем существом вашим, каждую минуту, и решительно не понимаете, как это он умеет хорошо так делать. Вы, например, ему только что возразили; и хоть он, не далее как за минуту, говорил совершенно противоположное, но теперь выходит, что и он говорил именно то же самое, что вы только что изволили найти нужным ему заметить, и совершенно с вами согласен, так что и вы польщены, и он сохранил свою полную независимость.
Польщены же вы бываете иногда до того после иного удачного вашего возражения, да еще при всех, что начинаете оглядываться на публику с видом настоящего именинника, несмотря даже на весь ваш ум, но таково уж обаяние таланта. О, он всё видел, всё знает, везде был, везде ходил, везде сидел и только что вчера все с ним простились. Он еще тридцать лет назад приходил к известному министру, в прошлое царствование, а потом к генерал-губернатору Б--ву, жаловаться на его родственника, вот что отличился недавно своими мемуарами, и Б--в тотчас же посадил его с собой курить сигары.
Таких сигар он потом никогда не куривал.
Конечно, ему лет пятьдесят на вид, так что он может помнить и Б--ва, но вчера еще он провожал известного жида Ф. Пока дело шло о Б--ве, все еще были спокойны, тем более что и рассказ-то вышел из-за сигар; но при имени Ф.
Все улыбаются и заинтересованы очень, потому что ужасно похоже на правду. Инженерный полковник сообщает соседу вполголоса, что он давеча почти то же самое слышал и что чуть ли это не правда; кредит рассказчика мгновенно вырастает. С Г--вым он ездил в вагонах тысячу раз, тысячу раз, и тут вовсе не то; тут анекдот, которого никто не знает и Незнакомцу ровно ничего не будет, потому что замешано известное лицо и лицо хочет непременно всему положить предел.
Лицо простило и сказало, что не будет вмешиваться, но лишь до известной черты, а так как оба перешли черту, то лицо, конечно, вмешается. Он сам тут был и всё это видел; сам в станционную книгу записывал в качестве свидетеля.
Примирят, разумеется. Зато про охотничьих собак, и про известных собак, наш джентльмен говорит так, как будто в собаках-то и состояла главная задача всей его жизни. Разумеется, под конец ясно для всех, как дважды два, что он никогда не ездил с Г--вым, ровно ничего не записывал в книге, с Б--вым не курил, собак не имел, очень далек от государственного совета; тем не менее всякому, даже специалисту, понятно, что он всё это знает и даже довольно прилично знает, так что очень и очень можно, не компрометируя себя, слушать.
Но не в известиях дело, а в удовольствии слушать их. Спрашиваешь себя, кто бы это мог быть, и решительно не находишь ответа. Знаешь только, что талант, но специальности его угадать не можешь. Предчувствуешь, однако, что это тип и, как и всякий резко очерченный тип, непременно имеет свою специальность, и если ее не угадываешь, то именно потому, что не знаешь типа и его до сих пор не встречал. Особенно обивает с толку наружность: одет широко, и портной у него был, очевидно, хороший; если летом, то непременно по-летнему, в коломянке, в гетрах и в летней шляпе, но … всё это на нем несколько как бы ветхо, так что если и был хороший портной, то только был , а теперь уже, может, и нет.
Высок, худощав, очень даже, держит себя как-то не по летам прямо; смотрит прямо перед собой; вид смелый и с неотразимым достоинством; ни малейшего нахальства; напротив, благоволение во всем, но без сахару.
Небольшая с проседью бородка клином, не то чтоб совсем наполеоновская, но зато самого дворянского обреза. Вообще манеры безукоризненны, а к манерам у нас очень падки.
Очень мало курит, даже, может, и совсем нет. Кончается тем, что такой джентльмен вдруг и совсем неожиданно исчезает, а даже непременно на какой-нибудь самой незначительной станции, на каком-нибудь самом неважном повороте куда-нибудь, куда никто и не ездит. По уходе его кто-нибудь из наиболее слушавших и поддакивавших вслух решает, что «всё врал». Разумеется, тут всегда окажутся двое таких, что всему поверили и заспорят; в противуположность им непременно окажутся двое таких, которые еще с самого начала были обижены и если молчали и не возражали «вралю», то единственно от негодования.
Теперь они с жаром протестуют. Публика смеется. С неожиданным мнением все как-то вдруг соглашаются, споры прекращаются; но стекло разбито, и разговоры завязаны.
Даже и без разговоров всякий чувствует себя как дома, и всем вдруг стало совершенно свободно. А между тем всё благодаря таланту. Впрочем, если только не брать в расчет так называемых случайных скандалов и иных неминуемых неожиданностей, довольно иногда неприятных и, к несчастию, все-таки слишком частых, то по дорогам нашим, в результате, все-таки можно проехать. Разумеется, с предосторожностями. Я уже написал однажды и напечатал, что задача проехать приятно и весело по железной нашей дороге заключается, главное, «в умении давать врать другим и как можно более этому вранью верить; тогда и вам дадут тоже с эффектом прилгнуть, если и сами вы соблазнитесь; стало быть, взаимная выгода».
Здесь же подтверждаю, что и доселе придерживаюсь того же мнения и что высказано было оно мною нимало не в юмористическом, а, напротив, в самом положительном смысле. Что же собственно до вранья и особенно железнодорожного, то я уже заявил тогда же, что почти и не считаю его пороком, а, напротив, естественным отправлением нашего национального добродушия.
Не говорю, впрочем, что хорошие. Тем не менее поражает иногда, даже и в дорогах, даже и в вагонах, некоторая внове зародившаяся жажда разговоров серьезных, жажда учителей на всевозможные социальные и общественные темы. И являются учителя. Об них я тоже писал, но то особенно поражает, что из желающих учиться и научиться всего более женщин, девиц и дам, и совершенно не стриженых, смею вас в том уверить. Скажите, где встретите вы теперь девицу или даму без книжки, в дороге или даже на улице?
Может быть, я преувеличил, но все-таки очень много пошли с книжками, и не то чтоб с романами, а всё с похвальными книжками, с педагогическими или с естественнонаучными; даже читают Тацита в переводе. Одним словом, жажды и ревности очень много, самой благородной и светлой, но … но всё это еще как-то нейдет. Ничего нет легче, как, например, уверить такую ученицу почти в чем вам угодно, особенно если кто складно умеет поговорить.
Женщина глубоко религиозная вдруг, в ваших глазах, соглашается с выводами почти атеистическими и с рекомендуемым применением их. А уж насчет педагогии, например, так чего-чего им не внушают и чему-чему они не способны уверовать!
Содрогание пройдет иногда при мысли, что она, приехав домой, тотчас и начнет применять на детях и на супруге то, чему ее научили. Ободряешься лишь догадкой, что, может быть, она вовсе и не поняла учителя, или поняла совершенно противуположно, и что дома спасет ее инстинкт матери и супруги и здравый смысл, столь сильный в русской женщине, даже с изначала русских веков.
Но смысл смыслом, а все-таки пожелать надо и научного образования, только твердого и настоящего, а не то что из всяких книжек да по вагонам. Тут самые похвальные шаги могут обратиться в плачевные. Теперь только разве одни священники прямо начинают с расспросов: кто вы, куда едете, по каким делам и чего ожидаете. Но, впрочем, и этот благодушный тип, кажется, переводится. Напротив, даже и в этом роде бывают, с недавнего времени, пренеожиданные встречи, так что глазам не веришь.
На пароходах, как я сказал уже, разговоры завязываются несколько иначе, чем в вагонах. Причины естественные, и во-первых, уже то, что публика избраннее. Я, конечно, говорю лишь про пароходную публику первого класса, про публику на корме. Про публику носовую , то есть второго разряда, и говорить не стоит; да и не публика она, а просто пассажиры.
Там мелкотравчатые; там узлы с поклажей, давка и теснота, там вдовы и сироты, там матери кормят грудью детей, там общипанные старички, получающие пенсию, там переезжающие священники, целые артели рабочих, мужики с своими бабами и краюхами хлеба в мешках, пароходная прислуга, кухня.
Кормовая публика, везде и всегда, совершенно игнорирует косовую и не имеет об ней никакого понятия. Может быть, покажется странным мнение, что пароходная «первоклассная» публика всегда избраннее , чем даже соответственного разряда в вагонах. В сущности, конечно, это неправда, да и вся эта публика, чуть лишь приедет домой и сойдет с парохода, немедленно в недрах семейств своих понижает свой тон даже до самого натурального; но покамест семейство это на пароходе, оно поневоле подымает свой тон до нестерпимо великосветского, единственно чтоб казаться не хуже других.
Вся причина в том, что больше пространства где поместиться и больше досугу, чтоб поковеркаться, чем на железной дороге, то есть, как я сказал уже, причина естественная. Тут не так сбиты вместе, публика не рискует образовать из себя кучу , не так быстро летят, не так подчинены необходимости, закону, минуте, заснувшим или расплакавшимся детям; тут вы не принуждены обнаруживать иные ваши инстинкты в таком натуральном и уторопленном виде; напротив, тут всё похоже на строгую гостиную; входя на палубу, вы как будто званый и входите в гости.
Между тем вы все-таки связаны пятью-шестью часами совместного пути, пожалуй, целым днем пути, и непременно знаете, что надо доехать вместе и почти познакомиться. Дамы почти всегда лучше одеты, чем бывает это в вагонах, дети ваши в самых очаровательных летних костюмах, если только вы хоть сколько-нибудь себя уважаете. Разумеется, и тут иногда встречаются дамы с узлами и отцы семейств, совсем как настоящие отцы у себя дома, иные даже с детьми на руках и с надетыми орденами на всякий случай; но это лишь низкий тип «взаправду путешествующих», принимающих дело плебейски серьезно.
В них нет высшей идеи, а одно только уторопленное чувство самосохранения. Настоящая публика немедленно игнорирует этих жалких людей, хотя бы они сидели подле, да и сами они тотчас же начинают понимать свое место и хоть крепко займут оплаченные свои места, но перед общим тоном совершенно и покорно стушевываются. Одним словом, пространство и время изменяют условия радикально. Тут даже и самый «талант» не мог бы начать с своей автобиографии, а должен бы был поискать другого пути.
Может, даже и совсем бы не имел успеха. Тут разговор почти не может завязаться из одной только дорожной необходимости. Главное, тон разговоров должен быть совершенно другой, «салонный», а в этом вся сущность. Само собою, если пассажиры незнакомы друг с другом предварительно, то стекло еще труднее разбивается, чем в вагоне. Общий разговор на пароходе чрезвычайная редкость. Собственные же страдания от собственного лганья и кривляний, особенно в первые мгновения пути, даже значительнее, чем в вагоне.
Если вы хоть чуть-чуть внимательный наблюдатель, то наверно будете поражены, как можно столько налгать в какую-нибудь четверть часа, сколько налгут все эти пышные дамы и столь уважающие себя их супруги. Конечно, всё это встречается всего чаще, и в самом чистом виде, в поездках, так сказать, увеселительных, каникулярных, в поездках от двух до шести часов всего пути.
Лгут же всем: манерами, красивыми позами; каждый как будто каждое мгновение заглядывает на себя в зеркало. Пискливой скандировки фраз, самой неестественной и противной, самого невозможного произношения слов, с каким никто бы не решился произносить их, если бы только чуть-чуть уважал себя, кажется, еще больше, чем бывает в вагонах.
Отцы и матери семейств то есть пока не завязалось еще никакого общего разговора на палубе стараются говорить между собою неестественно громко, из всех сил желая показать, что совсем как у себя дома, но тотчас же и постыдно не выдерживают характера: заговаривают между собою о совершенных пустяках, ужасно не идущих к делу, к месту и к положению, а иногда муж обращается к жене совершенно как незнакомый кавалер к незнакомой ему даме где-нибудь в гостях. Вдруг быстро и без причины обрывают уже завязанный разговор, да и вообще говорят более отрывками; нервно и беспокойно оглядываются на соседей, следят за взаимными ответами с недоверчивостью и даже с испугом, а иной раз даже и совсем краснеют один за другого.
Но именно эта-то самая простейшая идея ни за что и не приходит им в голову и даже иметь ее кажется им ниже их достоинства. Напротив, каждая семейная группа более наклонна, хотя и с завистью, принять чуть не всякую другую семейную группу на этой палубе за нечто, во-первых, хоть градусом высшее себя, во-вторых, за нечто из какого-то особого мира, вроде как из балета, но уж ни под каким видом за людей, тоже могущих иметь, подобно им, хозяйство, детей, нянек, пустой кошелек, долг в лавочке и проч.
Такая мысль была бы даже слишком для них оскорбительною; безотрадною даже; разрушала бы, так сказать, идеалы. Гувернантки в обществе средней руки большею частию всегда одного пошиба, то есть все молоденькие, все недавно из учебного заведения, все не совсем хороши собою, но и никогда не бывают вполне дурны; все в темных платьицах, все с стянутыми тальями, все стараются выказать ножку, все с гордою скромностью, но и с самым непринужденным видом, свидетельствующим о высокой невинности, все до фанатизма преданы своим обязанностям, у каждой непременно с собою английская или французская книжка благовоспитанного содержания, чаще всего какое-нибудь путешествие.
Европейский супруг ее делает даже недоконченное движение в том же смысле, будто желая бежать отыскивать няньку, но одумывается и остается, и видимо доволен, что все-таки одумался и не побежал за нянькой.
Он, кажется, немножко на посылках у своей высшей дамы-супруги и в то же время принимает это к сердцу. Гувернантка спешит успокоить насчет себя высшую даму, уверяя вслух и нараспев, что она «так любит Нину» страстный поцелуй Нине. Тут опять легкий окрик по-французски на Веру, с тем же «zici», но любовь так и сверкает из глаз этой преданной девицы даже и к виноватой Вере.
Вера наконец подбегает подпрыгивая и фальшиво ластится шести-семилетний ребенок, еще в чине ангела, и тот уже лжет и коверкается! Мамзель немедленно начинает на ней оправлять, без всякой впрочем необходимости, колеретку; затем и звала ее….
Пароходу этому всего шесть часов пути, и поездка почти что увеселительная. Повторю опять: без сомнения, два-три дня пути, где-нибудь по Волге или из Кронштадта в Остенде, взяли бы свое: необходимость разогнала бы гостиную, балет полинял бы и растрепался, и стыдливо припрятанные инстинкты выскочили бы наружу в самом открытом виде, даже радуясь своему праву выскочить.
Вот мы понеслись, в прелестный июньский день, в десятом часу утра, по тихому и широкому озеру. Несмотря на это, посольства функционируют во «вражеском тылу» и по совместительству являются «базами» для подлых шпионов и благородных разведчиков естественно, это зависит о того, на чьей вы стороне. Легко догадаться, что хозяевам тыла хочется узнать, о чём же говорят их оппоненты в посольствах. И поэтому каждое здание буквально нашпиговано жучками и прочими шпионскими штучками.
В стенах, полах, различных предметах обихода, подарках, сувенирах. Часть жучков находили и выкидывали на мороз. Но потом посетители заносили новые и прятали их лучше. Основная мысль — вести важные переговоры в посольстве было не самой хорошей идеей. Так что привычной темой для всех посетителей и сотрудников посольств было общение на свежем воздухе где-нибудь в малолюдных парках. Увидеть наблюдателя в такой обстановке было довольно просто, подслушать за шумом улицы и листвы деревьев — сложно.
Естественно, разведки с обеих сторон старались эту проблему как-то решить. И вот американцы её решили Они сели и подумали: а на что люди не обращают внимание в парке? На бродячих животных. Кто из них может вызвать меньше всего подозрений и на кого обычно не обращают внимания? И это допущение легло в базис проекта Acoustic Kitty Акустическая кошка. Общий смысл был прост, как центовая монета. На зверька «устанавливают» особое оборудование, после чего выпускают в нужном районе.
Он старательно бродит рядом с целью, ловит своим оборудованием каждое слово и передаёт сотрудникам госбезопасности. Те сидят где-нибудь в фургоне с аппаратурой неподалёку. По необходимости кошка «управляется» оператором особыми командами, идущими через передатчик. Типа «подойди ближе», «замри», «возвращайся». Идею начальство одобрило и началось. Вначале надо было разработать «гарнитуру» для кошки. Первые попытки поставить ей в ушки банальные «жучки» та с яростью отметала.
Зато в процессе «апгрейда» мурлыки выяснилось три вещи. Первая — устройство надо делать незаметным для стороннего наблюдателя, второе — оно не должно было беспокоить кошку и третье — второе условие выполнить крайне сложно. Эти скотины очень внимательно относились к своему «внешнему виду» и старательно убирали с тела все посторонние вещи. Техники сказали «вызов принят» и начали разработки. Отдельная история была с самой личностью «шпиона».
Нужно было найти подходящую кошку, поддающуюся дрессировке, не слишком выделяющуюся внешне, беспощадную к врагам демократии, верную идеям государства, ну и ещё куча требований. В «кастинге» участвовало множество кошачьих, но отбор прошло всего нескольких особей. Потом из них выбрали самую-самую и назначили её на должность «рекрута». И, естественно, этим тоже занимались специальные люди. Шерстили улицы, приюты и так далее дорогой, как твоя работа?
Хорошо, сегодня объездил три приюта, познакомился с десятком кошек, почесал им пузики. Завтра сложный день — пойду по помойкам шариться. Вообще, в этот проект одновременно вовлекли сразу несколько групп и исследовательских отделов.
Все занимались важными задачами, и работа кипела. Когда время кипения, перевалило за пять лет, а влитые финансы за 15 миллионов долларов руководство решило, что пора требовать результатов. И на удивление, они были. Уже была создана специальная гарнитура. В чём-то гениальная и инновационная.
Микрофон запихивали прямо в ушной канал кошки. Передатчик для «управления» зверьком и источник питания для всего этого добра с помощью небольшой хирургической операции прятали под кожу в область груди. С антенной было самое забавное — она тянулась вдоль всего хребта «киборга», спрятанная в шерсти и заканчивалась на кончике хвоста. Главное, чтобы вода не попала на губы. Жесткие корочки будет невозможно замаскировать. Применение декоративной косметики строго запрещено.
Лучшим решением будет сделать татуаж во время отпуска. К этому времени корочки начнут активно отшелушиваться. Может раздражать настойчивый зуд на коже. Не стоит беспокоиться, это временное явление и признак активной регенерации. Скоро корочки полностью сойдут, и на губах появится молодая кожа. Во время того как заживает татуаж губ, боль не ощущается, за исключением первых двух дней. Когда спадет отек и покраснение, дискомфорт исчезнет. Девушкам, у которых понижен болевой порог, можно пару дней принимать безрецептурные обезболивающие.
Чтобы в пигменте не появились сильные пробелы и не нарушился контур, следуйте всем рекомендациям мастера. Специалист выдаст вам памятку, в которой будет расписан процесс заживления по дням перманентного макияжа губ. В течение 2 недель нельзя ходить в сауну и бассейн, не появляйтесь на солнце: ультрафиолет может негативно сказаться на состоянии губ.
На фото до и после заживления татуажа губ видно, что корочки, которые появились в начале процесса регенерации, полностью исчезли. Пигмент потерял свою насыщенность и приобрел естественный оттенок.
Именно поэтому обязательно требуется коррекция через месяц после татуажа. Для того чтобы заживший татуаж губ оправдал все ваши ожидания, не забывайте во время регенерации регулярно обрабатывать губы хлоргексидином и вазелином. Не чешите губы и не снимайте корочки, избегайте прямых солнечных лучей и воздержитесь от водных процедур. Не трогайте лицо руками и старайтесь пить через трубочку. Потрясающий результат будет радовать вас долгое время.
Заживление губ после процедуры татуажа: фото. Наш интернет-магазин Пигментов «Брови» от Анны Куцеволовой Девушкам, которых природа не наградила пышными яркими губами, подойдет перманентный макияж.
Влияет ли техника татуажа на срок заживления Существует большое количество методик перманентного макияжа. Как заживают губы после татуажа по дням Если перманентный макияж выполнен у профессионала и клиент соблюдал все предписания мастера, уже через 2 недели можно будет вести нормальный образ жизни.
Первые сутки Непосредственно во время процедуры боль не ощущается, так как мастер использует анестетик. Вторые сутки На второй день отек может сохраняться, но это не повод для беспокойства.
